— Он нес примерно ту же околесицу, что и вы.
— Невилл Флетчер не убийца.
— Ну, если он не убийца, пусть докажет, посмотрим, что получится, — отозвался сержант. — В шляпе или нет, вечер, когда убили Карпентера, Невилл провел в Лондоне, а из всей компании он единственный, кто имел мотив и возможность убить Эрнеста. Согласен, молодой Флетчер на убийцу не тянет, однако он чертовски умен и, вполне вероятно, морочит нам голову. Насчет Карпентера не знаю, но чем больше думаю об уликах, тем сильнее убеждаюсь: именно Невилл проломил своему дяде голову.
— Тем не менее его не арестовали.
— Чувствую, арестуют, как только суперинтендант хорошенько все осмыслит.
— Судя по его деяниям, суперинтендант — человек справедливый. Где он?
— Не знаю. Наверное, скоро будет здесь.
— Довольно преследовать невиновных! Душа моя в смятении, но написано — да, огненными буквами! — «Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека»
[82]
.
— Хорошо сказано, — согласился Хемингуэй. — Что же до преследования невиновных…
— «…оставьте неразумие, и живите, и ходите путем разума!»
[83]
— перебил его Гласс и мрачно улыбнулся. — «Горе тем, которые мудры в своих глазах и разумны пред самими собою!»
[84]
. «Готовы для кощунствующих суды, и побои на тело глупых»
[85]
.
— Отлично! — воскликнул уязвленный Хемингуэй. — Раз вы такой умник, может, знаете, кто настоящий убийца?
В глазах констебля вспыхнул странный огонек.
— Да, я один знаю, кто убийца!
Хемингуэй растерянно захлопал глазами. Ни он, ни констебль не заметили, как отворилась дверь. Негромкий голос Ханнасайда напугал обоих.
— Нет, Гласс, не один, — проговорил суперинтендант.
Глава пятнадцатая
Хемингуэй, потрясенно взиравший на Гласса, тотчас посмотрел на дверь и встал.
— В чем дело, шеф? — спросил он.
Гласс мрачно взглянул на Ханнасайда:
— Так вам известна правда? Коли так, я доволен, ибо душе моей опостылела жизнь моя. Я подобен Иову: летят прочь дни мои и добра не видят.
— Господи, да он сумасшедший! — воскликнул сержант.
— «Глупость безрассудных — заблуждение»
[86]
, — презрительно улыбнулся Гласс. — Я не безумен. «У меня отмщение и воздаяние»
[87]
. Помяните мое слово: гореть нечестивцам в аду!
— Золотые слова! — воскликнул Хемингуэй, с опаской покосившись на констебля. — Только не надо свистопляску из-за этого устраивать!
— Сержант, достаточно шуток! — осадил его Ханнасайд. — Вы поступили дурно, Гласс, и сами это понимаете.
— «Можно поручиться, что порочный не останется ненаказанным»
[88]
.
— Верно, однако вы наказывать не в праве.
— В смятении разум мой! — простонал Гласс. — Но ведь «помышления праведных — правда»
[89]
. Меня переполнял гнев Господень.
Потрясенный Хемингуэй схватился за край стола, чтобы не упасть.
— Батюшки, только не говорите, что это все Ихавод натворил!
— Тем не менее и Флетчера, и Карпентера убил Гласс, — сказал Ханнасайд.
— Так вам все известно? — с холодным интересом уточнил Гласс.
— Не все. Энжела Энжел была вашей сестрой?
Гласс замер.
— Мою сестру звали Рейчел, — сдавленно ответил он. — Она умерла, причем для людей праведных умерла много раньше, чем ее нечестивый дух покинул тело. А для того, кто привел ее к греху, я — сверкающий меч, который насытится плотью!
— Боже! — пробормотал Хемингуэй, и Гласс устремил на него пылающий взор:
— Ты, насмешник над праведностью, как смеешь ты взывать к Господу?! Возьми карандаш, запиши рассказ мой, и да будет порядок. Думаешь, я страшусь тебя? Нет, не страшусь ни тебя, ни закона людского, ибо встал я на путь истинный.
Сержант обессиленно рухнул на стул.
— Хорошо, — с трудом произнес он. — Я слушаю.
Гласс повернулся к суперинтенданту:
— Достаточно будет сказать, что оба эти человека пали от моей руки?
— Нет, вы сами понимаете, что недостаточно. Вы должны рассказать всю правду. — Ханнасайд вгляделся в лицо констебля и добавил: — Думаю, имя вашей сестры широкой огласке можно не предавать. Но мне нужны факты. Энжела встретила Карпентера, когда тот гастролировал по центральным графствам и неделю играл в Лестере, верно?
— Верно. Совратил он ее речами сладкими да языком лживым. В душе блудница, она по доброй воле пошла за сыном Велиаровым и предалась греху. С того дня для нас, ее родных, она мертва. Ее имя канет в Лету, ибо сказано, что «беззаконные во тьме исчезают»
[90]
. Когда она себя убила, я возликовал, ведь плоть слаба, а любая мысль о ней и образ ее мучили меня, аки терние острое.
— Понятно, — негромко проговорил Ханнасайд. Но вы знали, что она любила Флетчера?
— Нет. Я не знал ничего. Господь направил меня в его жилище, но я не знал и тогда. При встрече он улыбался мне устами лживыми и желал доброго вечера. А я, глупец, вежливо ему отвечал.
Хемингуэй невольно содрогнулся, а суперинтендант спросил:
— Когда вам открылась правда?
— Неужто неясно? Тем самым вечером, когда я его убил. Я лгал, сказав вам, что в 22:02 видел, как из калитки Грейстоунс выходит мужчина. «Глупый верит всякому слову, благоразумный же внимателен к детям своим»
[91]
, — добавил Гласс и презрительно улыбнулся.
— Вы слуга закона, — строго напомнил Ханнасайд. — Ваши слова выше подозрений.
— Согласен и признаю, что согрешил. Но я лишь исполнил долг, на меня возложенный, ибо никто иной не отомстил бы Эрнесту Флетчеру. Моя сестра сама лишила себя жизни, однако истинно, что ее кровь на его руках. Разве закон покарал бы Флетчера?
— Это мы обсуждать не станем, — отрезал Ханнасайд. — Что случилось вечером семнадцатого июня?
