– Это все, сэр?
– Все? Я полагаю, да. А вы?
* * *
Прошло уже много месяцев с тех пор, как Уайтхед в последний раз лег спать трезвым. Он начал использовать водку как снотворное, когда вновь начались его ночные ужасы; сначала стакан или два, чтобы притупить острие своего страха, затем постепенно увеличивая дозу, когда со временем, его организм привыкал к ней. Он не испытывал удовольствия от опьянения. Ему было противно опускать кружащуюся голову на подушку и слушать, как мысли пищат в его ушах. Но страха он боялся больше.
Сейчас, когда он сидел перед газоном, лиса вдруг выступила из темноты через порог света, и, освещенная ярчайшим светом, замерла, уставившись на дом. Ее неподвижность позволяла превосходно разглядеть ее, глаза, жмурившиеся от света, мигали на острой мордочке. Но это продолжалось совсем недолго. Внезапно, почувствовав опасность – возможно, собак, – она, махнув хвостом, исчезла. Уайтхед еще очень долго смотрел на то пятно света, где только что была лиса, изо всех сил надеясь, что она вернется и на время разделит с ним его одиночество. Но у той были другие дела в ночи.
Было время, когда он был лисой: тонкой и острой – ночной странник. Но многое изменилось. Провидение оказалось щедрым, мечты стали явью, и лиса, всегда меняющая форму, стала толстой и ленивой. Мир тоже изменился: он стал географией прибыли и убытка. Расстояния сократились до длины его команд. Со временем он забыл свою предыдущую жизнь.
Но за последние годы он вспоминал ее все чаще и чаще. Она возвращалась в ярчайших, но упрекающих деталях, хотя события предыдущего дня казались туманом. Но в глубине своего сердца он знал, что пути назад к этому блестящему состоянию нет.
А что было впереди? Одинокое путешествие в безнадежное место, где не было опознавательных знаков, которые могли бы указать направо или налево, все направления теперь были равны; не было ни холма, ни дерева, ни обиталища, к которому можно было бы держать путь. Просто место. Такое ужасное место.
Но там он не будет одинок. В этом «нигде» у него будет компаньон.
И, когда в этом безвременье он всматривался в эту землю и в ее владельца, он желал, о, Господи,как же он желал, остаться лисой.
III
Последний Европеец
18
Энтони Брир, Пожиратель Лезвий, вернулся в свою крошечную квартирку поздним днем, сделал себе растворимый кофе в своей любимой чашке, затем сел на стол и под падающим светом принялся вязать себе петлю. Он знал с самого раннего утра, что сегодня тот самый день. Ему нужно было спуститься в библиотеку; если со временем они заметят его отсутствие и в тщетной попытке узнать, где он, напишут ему, то он не сможет ответить. За окном небо выглядело таким же грязным, как и его простыни, и, являясь рациональным человеком, он думал: зачем утруждать себя стиркой простыней, когда мир так грязен, и я так грязен, и нет ни малейшего шанса, чтобы очистить хоть что-нибудь? Наилучший выход – это положить конец этому мерзкому существованию раз и навсегда.
Он достаточно видел повешенных. Конечно, только на фотографиях в книге, которую он украл с работы о военных преступлениях, на ней была отметка «Не для открытых полок. Выдается только по требованию».Предупреждение дало ему пищу для воображения: вот книга, которую люди не слишком хотели видеть. Он бросил ее в сумку, не открывая, зная из самого названия – «Советские документы о зверствах нацистов», – что эта книга почти так же сладка при предвкушении, как и при чтении. Но в этом он ошибался. Слюноотделение в тот день от сознания того, что в его сумке лежит эта запрещенная книга, это восхищение не имело ничего общего с тем откровением, которым стала для него сама книга. Там были фотографии сожженных руин чеховского дома в Истре и оскверненной резиденции Чайковского. Но, в основном – и это было наиболее важным – там были фотографии мертвых. Одни были похоронены под обломками, другие лежали на кровавом снегу, заледеневшие. Дети с раздробленными черепами, люди, лежащие в траншеях и застреленные в лицо, люди с вырезанными на груди и ягодицах свастиками. Но для прожорливых глаз Пожирателя Лезвий лучшими фотографиями были фотографии повешенных. Среди них была одна, на которую Брир смотрел очень часто. Это была фотография красивого молодого человека, удавленного на импровизированной виселице. Фотограф уловил последний момент его жизни – повешенный смотрел прямо в камеру с болезненной и блаженной улыбкой на лице.
Брир хотел, чтобы именно это выражение они обнаружили на его лице, когда они сломают дверь этой комнаты и найдут его, чуть покачивающимся от сквозняка. Он думал, как они, должно быть, уставятся на него, как начнут кудахтать, качать головами, поражаясь его бледным ступням и тому, как он отважился на такую ужасную вещь. И пока он думал, он завязывал и развязывал петлю, стараясь выполнить эту работу с максимальным профессионализмом.
Его единственным беспокойством была исповедь. Несмотря на то, что день за днем он работал с книгами, он был не слишком силен в словах: они ускользали от него, как красотка из его толстых рук. Но он хотел сказать что-нибудь о детях, просто чтобы они знали, эти люди, которые найдут его и сфотографируют, что он был не просто некто, на кого они будут глазеть, а человек, совершивший худшие вещи в мире из лучших возможных побуждений. Это было жизненно важно: чтобы они знали, кем он был, потому что со временем они, возможно, смогут найти в нем тот смысл, который он сам никогда не мог выразить.
У них, конечно, были методы допросов даже мертвых людей. Они положат его в холодной комнате и быстро осмотрят, и, когда они изучат его снаружи, то начнут изучать его изнутри и о! какие вещи они найдут. Они снимут крышку черепа и вынут его мозг, исследуя его множеством способов, пытаясь выяснить что с ним и как. Но это не сработает, не так ли? Он-то должен знать об этом. Ты разрезаешь вещь, которая жива и прекрасна, чтобы узнать какона живет и почемуона прекрасна, и, прежде чем ты узнаешь об этом, она уже не является ни той и ни другой, и ты стоишь с кровью на лице и слезами в глазах, и остается только ужасающая боль вины. Нет, они ничего не получат от его мозга, им придется влезть поглубже. Им придется разрезать его от горла до паха, вынуть его ребра и вставить их обратно. И только когда они распутают его кишки и пороются в его животе и в его печени и легких, там, о да, там они найдут достаточно того, на что можно было бы полюбоваться.
Может, это и будет лучшей исповедью, подумал он, перевязывая петлю последний раз. Нет нужды подбирать и использовать слова, поскольку, что, собственно, есть слова? Мусор, бесполезный для самой сути вещей. Нет, они найдут все, что им нужно знать, только заглянув внутрь его. Найдут историю пропавших детей, найдут славу его мученичества. И они узнают раз и навсегда, что он был из Племени Пожирателей Лезвий.
Он закончил со своей петлей, приготовил себе вторую чашку кофе и начал трудиться над надежностью крепления веревки. Сначала он снял лампу, висевшую в центре потолка, и привязал петлю на ее место. Петля держалась крепко. Он повисел на ней немного, чтобы убедиться в этом.
