Той не был особенно эмоциональным человеком. Натуре его не свойственны были крайности, что делало его вполне полезной принадлежностью антуража Уайтхеда. Той культивировал в себе эту сдержанность, поняв однажды, как выгодно можно ее продать, и к моменту, когда встретил Ивонну, сам уже почти что поверил в свой имидж.
Это Ивонна впервые назвала его холодным, как рыба. Это она научила Тоя (и урок этот был очень трудным), как важно не стесняться показать слабость если не всему белому свету, то по крайней мере своим близким. Это потребовало времени. Тою было пятьдесят три, когда они встретились, и новый образ мыслей сперва пришелся ему не по нутру. Но Ивонна настаивала, и постепенно он начал сдаваться. Однажды сдавшись, он очень скоро перестал понимать, как вообще можно было вести ту жизнь, которой он жил последние двадцать лет – жизнь, полную преданного служения человеку, само сочувствие которого выглядело столь неприглядным, эгоистичным, уродливым. Он увидел глазами Ивонны жестокость, заносчивость и лживость Уайтхеда, и хотя Той, как он надеялся, никак не показал изменения отношения к своему работодателю, постепенно в нем зрело раздражение, граничащее иногда с ненавистью. Только сейчас, когда прошло шесть лет, Той смог наконец проанализировать свое отношение к шефу, но даже теперь ловил себя на том, что готов забыть все плохое, по крайней мере тогда, когда он находился вне сферы влияния Ивонны. Находясь в доме, зараженным Уайтхедом, было так трудно сохранять взгляд на вещи, сообщенный ему Ивонной, и увидеть священного монстра в его истинном свете – просто монстром, но никак не священным.
После года знакомства Той перевез Ивонну в дом, купленный для него Уайтхедом на Пимлико. Это было бегством от мира «Корпорации Уайтхеда» туда, где они с Ивонной могли говорить, сколько захотят или молчать вместе, где он мог вдоволь наслаждаться своим любимым Шубертом, а она – писать письма своей многочисленной родне, разбросанной по всему земному шару.
В ту ночь, вернувшись, он рассказал ей о человеке, выкрикивавшем в поезде названия созвездий. Ивонна нашла всю эту историю совершенно бессмысленной и никакой романтики в ней не усмотрела.
– Мне просто показалось это слегка странным, – сказал Той.
– Это действительно странно, – совершенно равнодушно подтвердила Ивонна и отправилась обратно на кухню готовить обед. Однако на полпути она остановилась и спросила:
– Что произошло. Билли?
– А почему ты решила, что что-то произошло?
– Все в порядке?
– Да.
– Правда?
Ивонна всегда довольно быстро выпытывала его секреты. Той сдавался еще до того, как Ивонна бралась за него по-настоящему. Не стоило даже пытаться обмануть ее. Он потер свой сломанный боксерский нос, как делал это всегда, когда нервничал. Потом сказал:
– Скоро все пойдет прахом. Все.
Голос его задрожал и сорвался. Ивонне было ясно, что он не собирается придумывать отговорки. Она поставила на стол обеденные тарелки и подошла к стулу Тоя. Когда Ивонна коснулась его уха. Той вздрогнул почти испуганно.
– О чем ты думаешь? – спросила Ивонна более мягко, чем до этого.
Той взял ее за руку.
– Может наступить время... и довольно скоро... когда я попрошу тебя уехать со мной, – сказал он.
– Уехать?
– Да, собраться и уехать.
– Куда?
– Я еще не думал об этом. Мы просто уедем. – Той замолк и посмотрел на пальцы Ивонны, переплетенные с его пальцами. – Ты поедешь со мной? – спросил он после паузы.
– Конечно.
– Не задавая вопросов?
– В чем все-таки дело, Билли?
– Я сказал: не задавая вопросов.
– Просто уехать?
– Просто уехать.
Ивонна долго и пристально смотрела на Тоя. Он так вымотан, бедный. Слишком много общался с этим проклятым старым фатом из Оксфорда. Как она ненавидела Уайтхеда, хотя никогда не видела его.
– Да, конечно я поеду, – ответила она наконец.
Той кивнул. Ивонна подумала, что он вот-вот расплачется.
– Когда? – спросила она.
– Я не знаю, – Той попытался улыбнуться, но улыбка выглядела неестественной. – Может, этого и не потребуется. Но я думаю, что все пойдет прахом, и когда это случится, я не хочу, чтобы мы были здесь.
– Ты говоришь так, как будто должен наступить конец света.
Той ничего не ответил. Ивонна не могла сейчас ничего у него выпытывать: он был слишком уязвим.
– Всего один вопрос, – сказала она. – Для меня это важно.
– Один.
– Ты что-то совершил, Билли? Я имею в виду что-нибудь незаконное. Ведь речь идет об этом?
Той удрученно вздохнул. Ей еще так многому надо научить его. Как высказывать подобные чувства. Он хотел научиться – это было видно по глазам. Но здесь и сейчас все останется как есть. У Ивонны хватило ума не давить на него. Так он только замкнется в себе. А ему нужно было сейчас ее молчаливое присутствие гораздо больше, чем ей ответы на вопросы.
– Все в порядке, – сказала Ивонна, – не надо ничего говорить, если тебе не хочется.
Рука Тоя так крепко сжала ее ладонь, что казалось, они никогда не смогут расцепить руки.
– О, Билли, все не так страшно, – промурлыкала Ивонна.
Той опять ничего не ответил.
22
Родные места были такими же, какими их помнил Марти, но он чувствовал себя здесь призраком. На замусоренных улочках, где он бегал и дрался мальчишкой, были теперь другие драчуны, и, как подозревал Марти, гораздо более серьезные игры. Если верить воскресным газетам, эти десятилетние ребятишки нюхали клей. Из них вырастут глотатели колес и любители уколоться. Они не заботились ни о ком и ни о чем, и меньше всего о самих себе. Конечно, он тоже был малолетним преступником. Воровство было образом жизни в этих местах. Но это была какая-то ленивая, почти что пассивная форма воровства: наскочил на что-то – и смываешься вместе с этой вещью пешком или на машине. А если дело представляется слишком сложным – забудь о нем. На свете еще много всякой всячины, которую можно прибрать к рукам. Это не было преступлениев том смысле, в каком Марти понял это слово гораздо позже. Это походило скорее на сорочий инстинкт – брать то, что плохо лежит, никому не желая причинить зла, и проходить мимо того, что не совсем на твоем пути.
Но эти парнишки – вот и сейчас они стоят кучкой на углу Нокс-стрит, все вместе выглядели как куда более отчаянное, жестокое поколение. Хотя и он, и эти мальчишки выросли в одном и том же весьма безрадостном месте с его поросшими травой стенами, торчащей ото всюду арматурой, отвратительными бетонными строениями и редкими следами неудачных попыток озеленения, – хотя все это было у них общим, Марти знал, что им нечего сказать друг другу. Их апатия и одновременно безрассудство пугали его: чувствовалось, что этих подростков ничто не остановит. Эта улица, да и другие вокруг, была не тем местом, где стоило родиться и вырасти. Марти был рад, что мать его умерла до того, как в их квартале произошли самые неприятные изменения.
