– Ну что ты скажешь? – обратился Куртсингер к Марти. – Она твоего типа? Смотри-ка какое все это у нее, это ведь все ее, правда, прелесть?
– Хочешь потрогать? – предложила Эмили. Она сорвала свою блузку и теперь была полностью обнажена по пояс. – Давай-давай, – сказала она, беря руку Марти и, прижимая ее к своей груди, водя ей по кругу.
– О да, – протянул Куртсингер, скалясь на Марти. – Ему нравится. Я вам точно говорю, ему нравится.
– Конечно, нравится, – услышал Марти голос Уайтхеда. Он бросил нетвердый взгляд в сторону старика. Уайтхед встретил его прямо – в прищуренных глазах были усмешка и возбуждение. – Ну давай, – сказал он. – Она вся твоя. Она здесь именно для этого.
Марти слышал слова, но не мог понять их смысла. Он дернул руку от тела девушки, словно обжегся.
– Идите к черту, – сказал он.
Куртсингер поднялся.
– Ну не будь ты таким вредным, – упрекнул он Марти, – мы просто хотим посмотреть, на что ты годишься.
За столом Ориана опять начала хохотать, Марти не был уверен, над чем. Двоскин стучал ладонью по столу, бутылки подпрыгивали в такт.
– Ну же, – сказал Марти Уайтхед. Они все смотрели на него. Он повернулся к Эмили. Она стояла в ярде от него, пытаясь стянуть юбку. В ее эксгибиционизме определенно было что-то эротическое. В штанах Марти затвердело, его голова затвердела тоже. Куртсингер обнимал Марти за плечи и пытался снять с него пиджак. Ритм, отбиваемый Двоскином (теперь уже и Оттави присоединился к нему) на столе, бешеным танцем стучал в голове Марти.
Эмили удалось справиться с юбкой и теперь она валялась у нее под ногами. Не останавливаясь, она стянула трусики и предстала перед всей собравшейся компанией одетая только в жемчуга и туфли на высоких каблуках. Обнаженная она выглядела достаточно молодо – лет четырнадцать, может быть, пятнадцать. Кожа ее была сливочного цвета. Чья-то рука – «Наверное, Орианы», – подумал Марти – ласкала его возбужденный член через штаны. Он повернул голову: это была совсем не Ориана, а Куртсингер. Он оттолкнул руку. Эмили подошла к нему совсем близко и принялась расстегивать его рубашку снизу. Он пытался сказать что-то Уайтхеду. Слова еще не пришли к нему, но он страшно хотел найти их, – хотел сказать старику, каким мошенником он оказался. Даже больше, чем мошенником, – просто мерзавцем, подонком с грязными мыслями. Так вот зачем его пригласили сюда, поили вином и развлекали грязными беседами. Старик хотел видеть его голым и трахающимся.
Марти второй раз оттолкнул руку Куртсингера – прикосновение было уж слишком искусным. Он взглянул через стол на Уайтхеда, наливавшего себе еще один бокал вина. Взгляд Двоскина был прикован к наготе Эмили, Оттави – к Марти. Оба перестали барабанить по столу. Состояние адвоката говорило само за себя – он был мертвенно бледен, на лице выступил неприятный пот.
– Ну давай, – прерывисто дыша, сказал он, – давай возьми ее. Устрой нам запоминающееся представление. Или у тебя нет ничего стоящего показать?
Марти услышал предложение слишком поздно, чтобы ответить: голая крошка снова прижалась к нему и кто-то (Куртсингер?) пытался расстегнуть верхнюю пуговицу его брюк. Он предпринял последнюю, неловкую попытку восстановить равновесие.
– Прекратите, – прошептал он, глядя на старика.
– А в чем проблема? – легко спросил Уайтхед.
– Шутка закончена, – сказал Марти. Рука уже проникла в его штаны, добираясь до члена. – Да отъебись ты от меня! —Он отпихнул Куртсингера с большей силой, чем собирался. Здоровяк споткнулся и отлетел к стене. – Что случилось с вами, люди?
Эмили шагнула назад, чтобы уклониться от его молотящей воздух руки. Вино кипело в его животе и горле. Его штаны поднимались впереди бугром. Он знал, что выглядел абсурдно. Ориана все еще смеялась, и не только она, Двоскин и Стефани смеялись тоже. Оттави просто смотрел на него.
– Вы что, никогда не видели как трахаются? – заорал он на них.
– Где твое чувство юмора? – заговорил Оттави. – Нам просто хотелось увидеть представление. Что в этом плохого?
Марти ткнул пальцем в направлении Уайтхеда.
– Я доверял вам, —это было все, что он мог сказать, чтобы выразить свою боль.
– Это было ошибкой, правда? – прокомментировал Двоскин. Он говорил словно со слабоумным.
– Ты, говно, заткнись! —Марти резко повернулся, сгорая от желания расквасить кому-нибудь – все равно кому – физиономию, и, натягивая пиджак, задел рукой несколько бутылок, стоявших на столе, которые моментально попадали на пол – большинство из них были полными. Эмили взвизгнула, когда они разбились у ее ног, но Марти не стал тратить время, чтобы оценивать размеры нанесенного им ущерба. Он повернулся спиной к столу и побрел, спотыкаясь, к двери. Ключ торчал в замке, он повернул его и вышел в коридор. Позади него Эмили стала хныкать, как ребенок, очнувшийся от ночного кошмара, – он слышал ее все время, пока шел по темному коридору. Он молил Бога, чтобы его дрожащие конечности вынесли его отсюда. Он хотел выйти наружу —на воздух, в ночь. Он стал медленно спускаться по задней лестнице, держась рукой за стену, ступеньки отступали под его ногами. Он дошел до кухни, упав всего один раз, и открыл заднюю дверь. Ночь ждала. Никто не смотрел на него, никто не знал его. Он вдохнул холодный черный воздух, обжегший его ноздри и легкие. Он побрел по лужайке, почти слепой, не выбирая направления, до тех пор, пока ему не пришла мысль о лесе. Замешкавшись на мгновение, чтобы сориентироваться, он побежал по направлению к нему, моля его о защите и укрытии.
46
Он бежал, все чаще спотыкаясь, пока не оказался так глубоко в лесу, что не мог видеть ни дома, ни его огней. Только тогда он остановился; его тело пульсировало, как одно огромное сердце. Голова еле держалась у него на плечах, в глубине его горла плескалась желчь.
– Боже! Боже! Боже!
В какой-то момент его гудящая голова потеряла контроль надо всем – в ушах его стоял звон, перед глазами плыли круги. Он вдруг ничегоне почувствовал, даже своего физического существования. Паника стала подниматься от его паха, постепенно сжимая его кишки и живот.
– Проваливай, – сказал он ей. Только однажды он был так близок к тому, чтобы потерять рассудок – отбросить свою голову и кричать – это была первая ночь в Вондсворте, первая из тех ночей, когда он бы заперт в камере с одиннадцати до восьми в течении долгих лет. Он сидел на краю матраса и чувствовал то же, что чувствовал сейчас. Зверская слепота все усиливалась, выжимая из его селезенки адреналин. Тогда он сумел победить ужас, и сейчас он должен сделать то же самое. Он с силой пропихнул пальцы глубоко в горло и добился тошноты: сработал рефлекс и он позволил своему телу довершить остальное, освобождая организм от выпитого вина. Это был грязный, мерзкий опыт и он не пытался проконтролировать спазмы до тех пор, пока не выблевал все без остатка.
