Подошла к окну. Внизу садовник возился с клумбой, высаживал
портулак. Ангелина взглянула на свои руки – они тоже были в земле. Сразу после
похорон она посадила на могилу кустик сирени, маргаритки – они вот-вот зацветут
– и черно-траурные виолы, которые в России называют анютины глазки. Жалела, что
не нашлось лилий – самых печальных цветов, а потом вспомнила, что лилию не
стоит сажать на могиле – она и сама вырастает под влиянием какой-то неведомой
силы, и вырастает преимущественно на могиле самоубийцы или человека, погибшего
насильственной смертью. На могиле убитого она служит знаком мести, а на могиле
грешника – прощения и искупления им грехов. И Ангелине бы свои грехи искупить.
Она чувствовала, что сейчас наступила самая подходящая пора для покаяния, чтобы
умилостивить бога. Но возвратить нельзя прошедшего, и дай бог, чтобы никогда
более не пришлось ей испытывать такого раскаяния. До того было горько, что лишь
невероятным усилием воли ей удалось заставить себя порадоваться: Моршан мертв!
Хоть эта страшная петля сползла с ее шеи! И ведь со дня на день в Париж войдут
союзники. Толков разных о сем про́пасть, но правды не узнаешь, бесспорно
лишь одно: близок час, когда на улицах французской столицы зазвучит русская
речь! Тогда не Ангелине, а графине д’Армонти, мадам Жизель, придется скрываться
и таиться. Пока же… Ну что же, все ее козни Ангелина уже знает наперечет и
сможет им противостоять!
Будущее, однако, показало, что знала она далеко не все.
Часть V
Дочь своего отца
Глава 22
Париж встречает победителей
Знающие люди говорят, что на войне один час, одно мгновение
могут изменить весь ход кампании. Истинность такого утверждения союзникам
удалось проверить на подступах к Парижу. Князь Шварценберг, командующий
австрийскими войсками, видя упорное сопротивление Наполеона, намерен был
отступить: война, полагал он, могла длиться еще долго! Но Александр I, умевший,
как говаривали его современники, соглашать умы, в сем важном случае употребил и
непоколебимую решительность.
– Я не соглашусь на это, – заявил он. – Продолжение войны
возбудит отчаяние в сердцах населения Парижа. Сейчас парижане видят в нас
безусловных победителей и готовы покориться. Увидев же нашу нерешительность,
они начнут вооружаться против нас!
Отступление было отменено. Так Александр I решил жребий
кампании 1814 года.
Это случилось десять дней назад, и тогда же вновь
затрепетали сердца парижан: что ждет их от победителей и прежде всего – от
русского царя? Уж если Александр сжег свою столицу ради поражения врага, во что
же превратит он столицу побежденного неприятеля? Какие размеры примет его
мстительность?
Мало кто знал в Париже, что с самых юных лет Александр I
почитал лучшею славою быть благодетелем человечества, обращая при этом
особенное внимание на Париж и его историю. Однажды, в присутствии вельмож двора
своего, Екатерина II спросила внука, что более всего нравится ему в истории.
«Поступок Генриха IV, когда он посылал хлеб осажденному им Парижу», – ответил
тот. Известно, что Генрих IV, осадив Париж, пресек все пути к подвозу хлеба.
Но, услышав о страдании жителей, он снабдил пищей не только бежавших из Парижа,
но и полководцам своим дозволил препровождать хлеб в стены этого города. Думал
ли Александр I в отроческие лета свои, что он превзойдет в великодушии и самого
Генриха IV? Александр спас тот самый город, откуда завоеватель выходил для
разорения России. Впечатления отроческие сильно действуют на всю жизнь.
Александр под стенами Парижа изрек бессмертные слова: «Обещаю особенное
покровительство городу Парижу. Безусловно, отдаю всех французских пленных».
После сих слов дело человечества, дело мира можно было считать выигранным. И
вот наконец наступила эта ночь… последняя ночь осады Парижа. Огни, озарявшие
стан союзников, засверкали на окрестных холмах, на виду у французской столицы.
Сияние сих огней, столь страшных для другого осажденного города и в другое
время, было тогда для парижан вестником свободы Франции и спасения великого
города. Тщетно приверженцы Наполеона рассеивали злобные слухи, побуждали народ
к сопротивлению. Жители Парижа убеждены были, что жребий их зависит от
дружественного приема союзных войск.
* * *
– Я добр и кроток, это ценит мой народ.
Такой правитель для него – отрада.
Но каждый только одного и ждет —
Когда меня нечистый проведет
В ворота ада.
В трактире «Поросячья ножка», одном из многих, притулившихся
возле огромного «Чрева Парижа», главного рынка французской столицы, пели новые
куплеты про Наполеона. Эту песню знал теперь весь Париж! Полицейские изъяли
сотни рукописных списков, но автора пока найти не удалось.
– Я в этой грешной, растревоженной стране
Посеял смуту, нищету, раздоры.
И, не хвалясь, скажу, что заслужил вполне,
Чтобы палач петлю на шею мне
Накинул скоро!
– Скоро! Скоро! Скоро! – скандировали хором посетители, в
большинстве своем грузчики. Как раз сегодня на рынке проходил ежегодный отбор
грузчиков, поглазеть на это собирались сотни зрителей. Силачи поднимали
многопудовые мешки одной рукой, жонглировали ими. Это было устрашающее, но и
восхитительное зрелище, а победители потом закатывали отменную пирушку.
Вдобавок ко всему с часу на час ждали вступления русских. Это тоже стоило
отметить, потому в «Поросячьей ножке» собралось куда больше народу, чем мог
вместить кабачок. Толстуху-хозяйку рвали на все стороны. Она тоже, должно быть,
имела великую телесную силу, ибо толщину свою носила с необычайной живостью и
ловкостью, но и она сбилась с ног, пытаясь угодить всем этим орущим, пьющим,
жрущим мужчинам, потому долго пришлось ждать немолодой, скромно одетой даме в глубоком
трауре, пока хозяйка наконец прервала на миг свои сумасшедшие метания и
показала ей того, о ком она спрашивала. Человек огромного роста, большеголовый,
с коротко стриженными, будто у новобранца, бесцветными волосами, одетый в
поношенную куртку, куда еле-еле вмещались его могучие плечи, сидел, уныло
подперевшись локтем и прикрыв глаза, и слушал певцов, нестройно, хотя и бойко
тянувших:
– Пошел на убыль счет счастливых дней.
Я пожил славно, всех держал я в страхе.
Осыпан почестями, лаской окружен,
Диктатор ваш, любимец нежных жен
Взойдет на плаху!
Кругом заорали, захохотали, воздели кружки, горланя:
– На плаху! На плаху! Смерть тирану!
