Это было еще вчера, а сегодня, 19 марта 1814 года, чудилось:
весь Париж двинулся на бульвары, где надлежало проходить союзным войскам;
балконы, окна террас заполнены были зрителями; все жители парижские нетерпеливо
ожидали вступления иностранного войска, возвратившего Франции мир и
спокойствие. На ранней заре русская конница, предводительствуемая великим
князем Константином Павловичем, и гвардии союзных держав построились в колонны
по дороге к Парижу. Русский император отправился в Панкенсо своим штабом, куда
и король прусский прибыл со своею свитою. Здесь победителей ожидали префекты
парижских округов. Русский император обратил к ним речь весьма достопамятную,
ибо каждое слово из окон было не пустым обещанием, но оправдывалось событиями:
– Ни Франции, ни французам не воздам злом за зло. Один
Наполеон мне враг…
Оба государя, Александр и Вильгельм, в сопровождении князей
и полководцев своих направились через заставы парижские к предместью
Сен-Мартен. Казаки и гвардия находились впереди шествия. Граф Состенде
Ларошфуко прибыл к союзным государям с белым бантом, предлагая себя в
проводники русскому императору. Около полудня все войска – конница и пехота, –
отличавшиеся превосходной выправкой, предшествующие императорским свитам,
вступили в город под звуки труб и военной музыки. При прохождении через
предместья от чрезмерного стечения народа воинское шествие надолго замедлилось:
казалось, в сем месте соединился весь Париж; никак нельзя было двинуться.
Только в час дня войско союзное появилось на бульваре Пуссоньер. Глядя на возносящийся
лес копий, на эти бравые батальоны, на этот цвет европейских воинов, парижские
жители созерцали зрелище, которое долго еще не забудется в мире: они видели
блестящую армию среди горожан, ничем не обеспокоенных; видели войско
неприятельское, принятое как войско, возвратившееся в свое Отечество. Но
чувство, с которым победители входили в Париж, было неизъяснимо никакими
словами…
Море народа на улицах. Окна, заборы, кровли, едва
зазеленевшие деревья бульваров – все, все покрыто людьми. Ступить, что называется,
негде! Все машет руками, кивает головами, все кричит:
– Да здравствует Александр, да здравствуют русские!
– Да здравствует Вильгельм! Да здравствует император
Австрии!
– Да здравствует Людовик, да здравствует король!
– Покажите нам прекрасного, великодушного Александра! –
кричали красивые женщины, цепляясь за упряжь офицерских коней, так что один из
молодых воинов принужден был приостановиться, чтобы ответить учтиво:
– Mesdames, le voilа, en habit vert, avec le roi de Prusse
[108].
– Mais, monsieur, on vous prendrait pour un Français!
[109] – восхитилась дама.
– Много чести, мадам. Я этого не стою, – улыбнулся русский,
но дама и в толк не могла взять, о чем он говорит, продолжая комплимент:
– Mais c’est que vois n’avez pas d’accent
[110]. – И тут же
снова во все горло закричала: – Vive Alexandre, vivent les Russes, héros
du Nord!
[111]
Казак этого офицера, не отстававший от него ни на шаг,
задумчиво проговорил:
– Ваше благородие, они с ума сошли!
– Давно! – ответил офицер, помирая со смеху.
Они тронули коней и кое-как воротились на свои места.
Тем временем государь среди волн народа остановился у
Елисейских полей, и Триумфальная арка, этот символ славы Бонапарта, смиренно
изготовилась принять его.
Молодой офицер глаз не мог отвести от арки, от ее массивных
серых стен, тяжелых перекрытий, помпезных барельефов.
– Как в сказке сказывается: зашли за тридевять земель, в
тридесятое царство! – воскликнул казак; офицер, бросив ему беглую улыбку,
ответил:
– Твоя правда, Степан! – и вновь обратил свой взор на серый
гранит арки.
Невольно снял треуголку. Легкий, уже теплый ветерок ерошил
его светло-русые волосы, играл ими, то открывая, то вновь прикрывая рваный шрам
на виске.
Офицер быстро надел треуголку и подумал, что такая же арка
должна стоять и в Москве, на той дороге, по которой уходил из русской столицы
Наполеон, а потом вступали наши войска. Две арки, начало и конец пути,
поражение и победа…
– Аргамаков! – окликнул его товарищ. – Ты только погляди!
Волны народные трепетали, колыхались, бились вокруг
величественного и приветливого императора русского, который, как никто другой
из государей союзных держав, привлекал восторженное внимание; и стар, и млад, и
простолюдин, и первостепенный парижский житель – всяк норовил схватить царя за
руку, за колени, за одежду, хотя бы за стремя, чтобы снова и снова воскликнуть:
– Vive Alexandre; а bas le Tyran!
[112] Да здравствуют наши
избавители!
– Государь очень неосторожен, – неодобрительно пробурчал
офицер, но Аргамаков успокоил его улыбкой:
– Истинное величие в доброте и бесстрашии.
С трудом оторвав восторженный взор от царя, он принялся
оглядывать толпу, улыбаясь в ответ на улыбки, взмахивая рукой в ответ на
приветственные жесты, любезной улыбкой встречая всяческие благоглупости,
летевшие со всех сторон:
– Посторонитесь, господа, артиллерия! Какие длинные пушки,
длиннее наших!
– Какая большая лошадь! Степная, верно!
– Посмотри, у него кольцо на руке. Верно, и в России носят
кольца.
– Отчего у вас белокурые волосы?
– От снегу! – ответил Никита первое, что пришло в голову, и
подумал: «Не знаю, от тепла или от снегу, но вы, друзья мои, давно рассорились
со здравым рассудком!»
– Отчего они длинны? В Париже их носят короче. Великий
артист, парикмахер Дюлон, обстрижет вас по моде.
