Еще раз крикнуть он не успел – Никита свесился с коня,
вытянулся вперед, весь как бы сделавшись продолжением сабли своей, косо
полоснувшей негодяя по шее. Тот рухнул, запятнав кровью серые камни, и кони на
всем скаку ворвались на высокую террасу дома.
Степан слетел с седла, принял Ангелину из рук Никиты, и все
втроем, столкнувшись, побежали было в дом, однако Никита остановил их жестом и,
ногой ударив дверь, не вбежал в холл, а вкатился кубарем, так что если бы
кто-то подкарауливал за дверью, с кинжалом или иным оружием, то промахнулся бы.
Однако за дверью никого не оказалось. Пуст был вестибюль, и тишина царила
вокруг, и это была зловещая тишина.
– Сдавайтесь! – крикнул Никита. – Бросайте оружие! Всех
пощажу, если вернете ребенка невредимым!
Он ждал в ответ чего угодно: выстрела, мольбы – только не
тишины.
– Посмотри внизу, я наверх! – крикнул он Степану и уже
взбежал на первые ступеньки, как вдруг запнулся и встал, пристально глядя под
ноги. Тут и Ангелина со Степаном разглядели, куда смотрел Никита: на кровавые
следы, пятнавшие ступени.
Вернее, это были следы огромных ног, обутых в грубые
башмаки… Следы вели сверху, со второго этажа, и если внизу они были едва
заметны, то чем выше, тем казались ярче и страшнее.
– Боже правый, – выдохнул Степан, крестясь и глядя с
жалостью на Ангелину.
Она тихо охнула и пошла вперед, как слепая, вытянув руки.
Степан и Никита переглянулись – и оба, не сговариваясь, кинулись через две, три
ступеньки наверх, чтобы остановить ее, не дать ей увидеть самое страшное.
Однако в распахнутых дверях им открылось зрелище, заставившее их в голос
вскрикнуть – и замереть на месте, так что Ангелина без помех смогла взобраться
наверх и увидеть черную фигуру, распластанную в луже крови.
Это был труп женщины, облаченной в глубокий траур. Ее
полуседые волосы имели такой вид, словно кто-то за них крепко таскал, а широко
открытые черные глаза оледенели в последнем выражении лютой, неутоленной
ненависти, почти неузнаваемо исказившей это красивое лицо. И все-таки Ангелина
узнала ее сейчас и узнала бы когда угодно, где угодно. Маркиза д’Антраге,
графиня де Лоран, графиня Гизелла д’Армонти, шпионка Бонапарта, посланница
Людовика ХVI, фрейлина Жозефины, заговорщица, убийца и вдохновительница убийц –
словом, мадам Жизель… это была она, и она была мертва.
Мертва! Но кто убил ее? И где похищенная девочка? Ангелина
высвободилась из объятий Никиты (они взглянули друг на друга изумленно, ибо не
могли припомнить мгновения, когда бросились друг к другу: она – ища поддержки,
он – желая поддержать ее) и огляделась.
– Гля! – возопил Степан, тыча пальцем куда-то в угол, и они
увидели кучу тряпья, которая зашевелилась, издала слабый стон…
Степан подбежал, схватил ее – тряпки оказались молоденькой
служаночкой, только что пришедшей в сознание, но вновь изготовившейся лишиться
его при виде сверкающего глазами яростного русского офицера. Не скоро удалось
вразумить девчонку, что никто не собирается рубить ей голову – всего-то и
нужно, что рассказать, где ребенок и кто убил графиню… или маркизу…
– Княгиню, – поправила девчонка, значительно поджав губки, и
Ангелина только вздохнула: ей уж не узнать новой личины мадам Жизель! Да и
слава богу! Но где, где Юленька?!
Втроем они принялись трясти и допрашивать девчонку, которая,
верно, и всегда была простовата, а со страху и вовсе поглупела; так что немалое
минуло время, прежде чем выяснилось: по указке княгини девочку выкрал какой-то
угрюмый великан, принес ее сюда и стерег, но был с нею бережен и ласков. Он
играл с девочкой и даже пытался петь своим ужасным, грубым голосом, который не
пришелся той по нраву: она все время плакала.
От этих слов Ангелина едва не разрыдалась в голос и
крепилась лишь потому, что Никита властно сжал ее руку, давая знак не мешать
служанке.
Так вот, продолжала та, стерег, значит, великан девочку и
все время с опаскою поглядывал на дверь, как если бы ожидал чего-то страшного.
Уже миновал полдень, когда раздался условный стук и служанка, отворив, увидела
княгиню. Та опрометью ринулась наверх и прямо с порога велела великану
«прикончить это отродье». Служанка уверяла, что даже она опешила, не ожидая
такой кровожадности от своей доброй, хоть и весьма таинственной госпожи;
побледнел, растерялся и великан, стал спорить с мадам: дескать, гонцов с Елисейских
полей еще не было и никто не знает, слажено ли дело.
«Мне-то что! – крикнула княгиня. – Я послала Анжель на
верную смерть, она никогда не вернется. Тебе-то что за забота? Мщение твое
свершилось! А теперь убей девчонку, получи свои деньги – и убирайся, пока
русские не схватили тебя, московский купец!»
При сих словах Ангелина зажала рот руками, но все же нашла
силы не издать ни звука. Догадка, пронзившая ее, была слишком чудовищна, чтобы
оказаться правдой! Нет, небеса не могли быть к ней столь беспощадны! И все-таки
вещее сердце говорило, что она права… как ни страшна сия правота!
– При этих словах княгиня подала ему нож, – всхлипывая и
тараща глаза, словно опять переживая ужасные события, тараторила служанка. – Он
взял, тронул лезвие пальцем… и вдруг лицо его исказилось, и он отбросил нож.
«Не хочешь?! – вскричала мадам. – Тогда я сделаю это сама, голыми руками!» И
она кинулась к девочке, словно намеревалась ее задушить. Тогда этот человек с
ревом схватил княгиню за волосы да так дернул, что она завопила от боли, а
потом подобрал с полу нож – и ударил в горло!
– Ай, молодец мужик! – взревел Степан, не скрывая восторга,
и в порыве чувств стиснул девчонку в объятиях.
– А дальше? Куда он делся? Ну? – нетерпеливо вопросил
Никита.
– Я думала, и мой час настал, – всхлипнула служанка, – да
бог спас. Этот человек схватил девочку на руки – она закричала, начала
вырываться, но он не обращал внимания и кинулся бежать. А куда, не знаю, потому
что лишилась чувств… – роняя голову на широкую Степанову грудь, пробормотала
она, явно намереваясь лишиться чувств снова, на сей раз – в объятиях казака.
Степан, однако, небрежно сунул ее в тот же угол, где она
была найдена, и взглянул на своего барина.
– Вдогон, ваше благородие?
– Но куда? Куда? – заломила руки Ангелина.
Степан растерянно пожал плечами:
– Да бес его ведает, куда он подевался, лиходей!
Никита молчал, чуть нахмурясь. Потом проговорил задумчиво:
