Он, стало быть… Вот откуда уверенность Лелупа: московский,
мол, поджигатель и московский шпион! Из ревности, только из ревности, что
светлые удалые глаза князя помутили разум страстной дикарке, что предпочла
другого, Пашка обрек этого человека на смерть, на муки… и на муки же и смерть
обрек множество своих соплеменников-крестьян, подверг страданиям Марфу
Тимофеевну, а уж ее, Анжель… да что там говорить!
И вдруг радость захлестнула ее – злобная и мстительная,
никогда прежде не испытанная радость. Бог не пожалел для нее этого счастья! У
нее есть средство отомстить Павлу! И, стоя на коленях, с трудом удерживая
равновесие, она выпалила в лицо лакею – и впрямь словно выстрелила:
– Варвара умерла! Ее застрелили французы!
Чего ожидала она после сих слов? Что Павел тоже умрет на
месте? Что соскочит на всем ходу с саней и побежит в охотничий домик, припасть
к трупу своей милой? Что повернет коней – и тогда Анжель тоже сможет вернуться
и увидеть еще раз князя, живого или мертвого?
Ничуть не бывало. Ничего этого не произошло. Он просто
сидел, безотчетно шевеля вожжами, отчего упряжку бросало то вправо, то влево,
сидел и тупо, как бы безразлично смотрел на Анжель. «Может быть, известие о смерти
не производит на русских особенно сильного впечатления, потому что они суеверны
и подчиняются всякой неизбежности, в том числе неизбежности судьбы?» – подумала
она и тут же поняла глупость своих мыслей: просто страшная весть еще не дошла
до сознания Павла, а как дойдет… И тут она увидела, что обветренное,
разрумянившееся от мороза лицо Павла меняет цвет. Синяя, потом желтая, потом
мертвенно-белая полосы прошли одна за другой от лба к подбородку, как если бы
вся кровь отхлынула от лица, превратившегося в маску мертвеца, так что ни следа
не осталось от былой чеканной красоты черт, теперь исказившихся почти до
неузнаваемости. Он на мгновение опустил распухшие вдруг веки, а когда вновь
взглянул на Анжель, она тихо вскрикнула, прочитав в этом взгляде свой смертный
приговор.
– Варвара умерла, – неузнаваемым голосом проскрежетал Павел…
нет, тот, в кого он превратился, и голос этот, чудилось, исходил не изо рта
человека, а из какой-то мерзкой щели. – От твоих рук умерла! Будь ты проклята!
«Опомнись! – хотела крикнуть Анжель, отшатнувшись. – Ее
убили те французы, которых ты привел!» Но было уж поздно, да и бесполезно
кричать. Павел всей своей немалой тушей бросился на нее.
Удивительно: чем ближе была опасность, тем менее страха
ощущала Анжель, а потому она не застыла беспомощной жертвой, а успела
отшатнуться, да так резко, что в своем мощном броске Пашка едва не вылетел из
саней – повис, цепляясь ногами за скользкую, расползающуюся солому.
С победным криком Анжель схватила его тяжеленные ножищи,
обутые в огромные валенки, и толкнула от себя с такой силой, что сама чуть не
вывалилась вон на снег.
Пашка перекувырнулся и какое-то время удерживался на
неестественно вывернутых руках, обратив к Анжель уже не страшное лицо свое, ибо
оно все было облеплено снегом, а некую чудовищную, белую, комковатую маску,
которую прожигал один горящий ненавистью глаз, да еще черный провал рта
протаивал снег со злобным рычанием. И таково сильно было его тело, что Пашка на
какое-то время смог упереться ногами в снег и даже чуть замедлить стремительный
лет санок, однако вывернутые суставы его хрустнули, и, дико закричав от боли,
Пашка отпустил край саней – и упал ничком в санный след, окутанный снежным
облаком.
* * *
Анжель торопливо переползла на коленях вперед и вцепилась
одной рукой в вожжи, другой нашарила кнут: не столько для того, чтобы
нахлестывать коней, сколько для того, чтобы обороняться от Пашки, если он (в
воображении она придавала ему чрезвычайные силы!) поднимется и кинется в
погоню, однако, глянув через плечо, заметила вдали на дороге темное пятно и
чуть поуспокоилась: Пашка все еще лежал, погони не было, и теперь всецело можно
было заняться тем, чтобы справиться с упряжкою.
Напрасный труд, не по силам ноша! Неумелые дерганья вожжами
в слабых руках только попусту задорили разозленных коней, которые мчались все
быстрее и быстрее, хотя, казалось, и нельзя уже быстрее, пока Анжель не
оставила все свои бесполезные усилия и просто не вцепилась обеими руками в края
саней, положившись на судьбу и подчинившись ее воле.
Конечно, это не могло длиться долго. На повороте сани
занесло, они резко накренились, Анжель невольно выпустила их края, всплеснула
руками в воздухе, силясь хоть за что-то ухватиться, – и вылетела вон вместе с
шубой и охапкою соломы, на которых сидела. Почуяв свободу, кони понеслись с
удвоенной быстротой, а Анжель еще долго лежала в сугробе, зарывшись лицом в
снег и с трудом приходя в себя.
Наконец она села, прислушиваясь к тяжелому звону в голове и
ломоте в суставах. Но нет, по счастью, она ничего не сломала, не повредила себе
– разве что как захватило у нее дыхание в этом кратком, но ужасном лете из
саней в сугроб, так до сих пор с трудом переводила его.
Утерев с лица налипший снег, Анжель огляделась. Она была
одна в чистом поле, рядом с черным лесом.
Словно для того, чтобы усугубить это одиночество, верхний,
последний краешек солнца канул за острые еловые вершины, и тотчас погасли
теплые золотистые лучи, согревавшие небо, – оно враз сделалось зимним,
черно-синим, и чернота эта сгущалась с каждым мгновением, словно для того,
чтобы ярче засияла маленькая студеная звездочка, неохотно проглянувшая в
вышине.
Звездочка та была одна на всем небе, как Анжель – на всей
земле.
Главное – не терять присутствия духа, решила Анжель,
постараться вспомнить, как вернуться в охотничий домик. Она немного подумала и
быстро зашагала по едва различимой дороге… впрочем, уже через несколько
мгновений она ничего не могла различить – сгустилась ночная тьма. Сперва Анжель
надела шубу, выпавшую из саней, потом сняла – стало невыносимо жарко, – но все
же волочила ее за собой, пока не бросила: сил не было тащить такую тяжесть. Она
шла довольно уверенно, ощущая под ногами утоптанный зимник, и довольно долго,
пока вдруг не возник где-то за лесом, не окреп, не возвысился до небес странный
звук:
– У-о-о-у-о…
Анжель затрясло. Она замерла, расширенными глазами
вглядываясь в непроглядную тьму и слушая этот лесной зов, который, зародившись
робким и вкрадчивым, закончился на такой победной, всеподавляющей ноте, что у
Анжель подогнулись ноги. Казалось, обладатель этого смертельно-чарующего голоса
властно заявлял о своем присутствии, требуя немедленного повиновения и
жертвоприношения, а когда с одиноким воем сплелся многоголосый хор, Анжель не
сдержала отчаянного рыдания.
Волки! Ее окружают волки!
