Она ринулась бегом, наивно уверяя себя, что звери не тронут
ее на дороге, где санный след, где витают слабые запахи людей, лошадей, саней,
однако даже и этой слабой, детской надежде суждено было рухнуть, ибо Анжель
вдруг ощутила под ногами не твердый, накатанный след полозьев, а мягкий рыхлый
снег.
«Оступилась», – подумала она и повернула назад, но дороги не
нашла. И как ни кидалась она взад-вперед, как ни металась, дороги так и не
смогла найти, как если бы некто незримый, враждебный, злой скрал ее под
покровом ночной тьмы, чая скорейшей гибели измученной жертве. И как ни ободряла
себя Анжель, как ни старалась сохранить твердость, пытаясь воззвать к богу
страдающей душою и найти в том прибежище, горе взяло верх, и она разрыдалась,
стоя чуть ли не по пояс в сугробе и воздев к небу мокрое от слез лицо. А потом
опять пошла – уже не разбирая дороги, не ведая куда.
К ночи мороз унялся, воздух сделался тих и влажен. Анжель
смертельно устала от своих блужданий по сугробам. Страшно хотелось лечь прямо
на снег и хотя бы на миг смежить усталые вежды, однако, даже и смягчившийся,
этот вечер был зимним и студеным, а Анжель уже слишком много видела людей,
уснувших сладким зимним сном в пуховиках сугробов, под колыбельную метели,
потому и не поддалась этому смертельному соблазну.
Она шла и шла, неведомо куда, стараясь только, чтобы волчий
вой все время оставался за спиной, шла, укрепляя свою веру в то, что сможет так
вот блуждать до утра и звери ее не сыщут, а там, при первом блеске зари, ночной
вор вернет дорогу на место, – и не поверила ни глазам, ни ушам своим, вдруг
увидав впереди желтые огоньки и услышав рокочущее рычание уже готового к прыжку
зверя.
Волк! Он обошел ее, подстерег! Теперь ей не спастись.
Нет, нет!
Анжель резко развернулась, побежала, упала, запутавшись в
валежнике, с трудом перебралась через ствол, утыканный острыми сучьями, и снова
пустилась бежать. И вдруг сырое похрустывание снега под ногами сменилось
стеклянным скрежетом, и Анжель лишь тогда сообразила, что это река, когда
провалилась под лед и ледяные объятия сковали ее от ног до пояса.
Прорубь или промоина? Впрочем, разницы в том не было… так и
так погибель…
Анжель всматривалась во тьму, пытаясь разглядеть берег.
Что-то почудилось, она ринулась вперед, но дно ушло из-под ног, и Анжель
беспомощно забарахталась, пытаясь ухватиться за хрупкий лед и понимая: тот же
ночной вор, который спрятал дорогу, спрятал теперь и берег. Ночь была слишком
холодная, а река слишком широкая, так что берег не разглядеть. Ничего, сперва
хоть выбраться на лед…
Шубка и тяжелые юбки тащили Анжель на дно, а освободиться
хотя бы от мокрого меха не удалось: она только вовсе обессилела. Едва уперлась
руками о края проруби, как откуда-то взявшееся глубинное течение стало ее ноги
поднимать вверх и уволакивать под лед. Анжель упиралась, сколько сил было,
руками об лед, пытаясь вылезти, но прорубь становилась все обширнее.
Теряя последнюю надежду, Анжель закричала, и… и совсем
изблизка ей откликнулся торжествующий вой. Чудилось, волк ухмылялся, чуя
поживу.
Анжель повернулась, пытаясь уплыть как можно дальше от
волка, но, как ни студена была речная вода, она ощутила еще более холодные токи
и поняла, что попала на стремнину.
Все. С этим ей уже не совладать. Или волк, или река – кто-то
из этих двоих, равно алчущих, заберет себе ее тело, вряд ли поделившись с
другим. И, теряя разум от страха, Анжель издала дикий, нечеловеческий,
предсмертный уже вопль (чудилось, вся душа изошла из нее в этом прощальном
крике!), и сперва всего лишь эхом показался ей прозвучавший неподалеку отклик:
– Tiens ferme
[13]!
– Держись, держись! – повторял незнакомец, и Анжель
ринулась, ломая лед, к нему навстречу, недоумевая, почему волчьи глаза
по-прежнему светятся там, где кричит человек.
Хрустел лед под тяжелым телом, которое двигалось навстречу
Анжель, и вот наконец ее протянутые руки вцепились в мех шубы, а в ноздри
ударил запах мокрого сукна.
Незнакомец крепко прижал к себе Анжель, повернулся, сделал
два-три мощных рывка и вместе с нею вырвался из смертельно-ледяных речных
объятий.
Он отстранил от себя Анжель, вглядываясь в ее лицо, как если
бы мог что-то различить в этой кромешной тьме, – и вдруг громко, утробно
расхохотался, словно зарычал.
– Я так и знал, что еще увижу тебя! Так и знал! – послышался
торжествующий голос, знакомый до тошноты, до отвращения, до смерти.
Лелуп.
Это Лелуп.
И волк.
Так он все-таки настиг ее, этот ночной хищник!
Глава 5
Дама треф
Оливье де ла Фонтейн был из тех немногих счастливчиков,
которые отправились из Москвы отнюдь не с пустыми руками. Сперва ему даже
чересчур тяжел показался собственный ранец, в котором было порядочно-таки
запасов: несколько фунтов сахару и рису, немного сухарей, бутылка водки. Однако
основную тяжесть составляла не провизия, а некоторые премилые сувениры: сверток
затканной золотом и серебром китайской шелковой материи, несколько драгоценных
безделушек и между прочими – обломок креста Ивана Великого, то есть кусочек
покрывавшей его серебряной вызолоченной оболочки, – его дал Оливье знакомый
солдат из команды, отряженной для снятия креста с колокольни. В том ранце
лежали две серебряные чеканки, изображавшие суд Париса на горе Иде и Нептуна на
колеснице в виде раковины, влекомой морскими конями. Кроме того, было у него
несколько медалей и усыпанная бриллиантами звезда какого-то русского князя.
Оливье никогда не кичился перед другими своей добычею и даже себя уверял, что
эти вещи не отняты у русских, а найдены в подвалах или домах, обрушившихся от
пожаров.
Еще в ранце хранился парадный мундир Оливье и длинная
женская амазонка, очень красивая, орехового цвета, подбитая зеленым бархатом.
Солдат, продавший Оливье амазонку, не знал, что это платье для верховой езды с
длинным шлейфом, и пресерьезно уверял, что носившая ее женщина была больше
шести футов росту. Оливье, намеревавшийся еще в начале пути облегчить свой
ранец, хотел выбросить платье, но пожалел и оставил, выбросил только свои
парадные белые лосины, предвидя, что они не скоро ему понадобятся.
