Время показало, что он был прав: о парадах никто не
помышлял, а из амазонской юбки Оливье сам сшил себе двойной жилет и сам
простегал его; верхнюю же часть платья и лоскутья отдал какой-то маркитантке за
бутылку рома. Еще он случайно разжился большим воротником, подбитым горностаем,
однако не переставал ругательски ругать себя, что вовремя не позаботился о
хорошей шубе – не тяжелой, а легкой, вроде бекеши или казачьего полушубка.
И вот как-то раз судьба оказалась к нему благосклонна.
Небольшая группа казаков – не более пяти всадников, – отправившись на разведку,
слишком близко подобралась к колонне отступающих и уже изготовилась даже к
нападению, когда из лесу показалась еще одна группа французов. Они были на
сытых, резвых лошадях, навьюченных объемистыми тюками, и казаки сочли
неблагоразумным связываться с превосходящими силами противника, который осмелел
и начал даже преследование, радуясь случаю хоть как-то отыграться. Один казак
отстал – лошадь у него захромала, – и Оливье, пришпорив своего коня, кинулся на
него. Прежде чем казак успел выстрелить, француз схватил его за ворот
полушубка, но тут, откуда ни возьмись, появился громадный всадник (из вновь
прибывших) с красно-синим, обмороженным лицом и тоже ухватился за казака. При
других обстоятельствах Оливье не рискнул бы связываться с человеком, имевшим
такой устрашающий вид, однако несправедливость (соперник был облачен в огромную
доху) оказалась слишком явная, чтобы он мог уступить вожделенный казачий
полушубок.
Между тем испуганная лошадь выскочила из-под казака, так что
тот повис между двумя всадниками, однако извернулся, выскользнул из полушубка,
рухнул на снег и тотчас же, вскочив, задал стрекача с таким проворством, что за
ним и конный не угнался бы. Да и не до него было Оливье и тому, другому
всаднику: они тянули трещавший по швам полушубок каждый к себе; и неведомо,
сколь долго бы длилось сие соперничество, когда б краснорожий, изловчившись, не
вытащил из-за пояса пистолет и не наставил его весьма недвусмысленно на Оливье,
вынудив того обреченно пожать плечами и выпустить свой рукав, призвав на помощь
свою всегдашнюю жизнерадостную философию: «Если на сей раз фортуна предпочла
другого, то вскоре изменит и ему, ибо непостоянство – имя твое, женщина!» С
такой вот лукавой усмешкою на своей худой физиономии он смотрел вслед
победившему сопернику, удивляясь – куда это он скачет с меховым трофеем? И
вдруг увидел в стороне укутанную попоною фигуру, неподвижно сидевшую на коне.
Победитель подскакал к ней, сорвал грязную, прожженную во
многих местах попону и небрежно набросил на плечи полушубок. Оливье даже
головой покачал, ибо жадность соперника, оказывается, объяснялась только одним:
желанием одеть потеплее свою даму… ибо на том коне сидела женщина.
Оливье всегда был любопытен не в меру, а тут его чуткий нос
почуял весьма изощренную пищу. Оливье дал шпоры коню, подскакал к странной паре
и отвесил по возможности низкий поклон и своему бывшему сопернику, и женщине.
– Тысячу раз простите, сударь, мою недогадливость и
упрямство! – дурашливо блестя глазами, затрещал он. – Но кто мог предположить,
что вами движет побуждение высокого рыцарства? Ради прекрасной дамы я и сам не
замедлил бы раздобыть не только полушубок, но и… – Он осекся, и не столько
потому, что совершенно не знал, что именно он раздобыл бы ради прекрасной дамы,
а потому, что ему запечатали уста два взгляда: злобный, свирепый – мужчины и
мертвенный, остекленевший – женщины.
Казалось, она не совсем понимает, что делает, что с нею
происходит, ибо никак не могла попасть в рукава и двигалась так вяло, словно в
теле ее не осталось никаких жизненных сил. Хотя лицо женщины оставалось
безучастным, но Оливье все-таки узнал ее. Ведь и в прошлый раз он видел ее в
состоянии такого же тупого равнодушия, хотя на глазах у нее застрелился ее муж.
Да и невозможно было не узнать эти синие глаза с каймой длинных золотистых
ресниц, эти тяжелые, словно из золота, кудри. Впрочем, сейчас чудные волосы ее
обвисли кудлатыми сосульками, а роскошное бархатное платье имело такой вид,
будто его выстирали в грязной воде, туго-натуго выкрутили, высушили прямо так,
комом, и напялили, позабыв погладить. И все-таки даже такая – нечесаная,
неопрятная, смертельно усталая – она была красива какой-то тревожной,
бесконечно трогательной красотой, и сердце Оливье заныло.
Он видел ее всего лишь второй раз в жизни, но чего бы только
ни отдал, чтобы не расставаться с нею больше! Хотелось смотреть и смотреть на
эти бледные щеки, на печально поджатые губы, страдальчески сведенные брови…
нет, хотелось стереть эти морщинки поцелуями, заставить смеяться глаза,
целовать улыбающиеся губы! Должно быть, подобные мысли ясно отразились на его
лице, потому что красномордый великан грязно выругался и так ткнул своим
железным кулачищем Оливье в грудь, что тот едва не слетел с коня. Было
очевидно: пока синеглазая красавица находится под покровительством этого
грубияна, к ней не подступишься!
И все же Оливье не сомневался: удача ему выпадет! Что-то
было такое в самом воздухе, сгустившемся вокруг этих троих, что-то было такое…
Он знал, он верил: судьба готовит ему щедрый подарок. Хотя Оливье и приходилось
порою бороться с фортуной, подобно храброму атлету, бороться, пока достанет
сил, он почти не сомневался, что эта легкомысленная дама поглядывает на него
благосклонно. Ведь Оливье де ла Фонтейн, bonvivant et gourme
[14], имел редкий
талант нравиться женщинам, особенно набожным скромницам, и талант свой в землю
не зарывал. Жизнь научила его еще одной премудрости: «Qu’il ne faut rien
prиcipiter!» [15], – и сейчас он знал: рано или поздно ему повезет.
– Такого мужлана не сделать рогоносцем, право же, грешно! –
пробормотал Оливье, словно подстегивая судьбу. Однако даже он не ожидал, что
это произойдет нынче же вечером – и почти без всяких усилий с его стороны.
* * *
С ночевкой на сей раз повезло – удалось добраться до
блокгауза. Там уже пылал огонь в очаге и булькала в котелке похлебка, когда
Лелуп и Анжель отворили покосившуюся щелястую дверь, окунувшись в плотную
завесу табачного дыма и чада факелов, окунувшись в запах вареного мяса,
заскорузлых кровавых повязок и сырого, отпотевающего в тепле сукна мундиров, –
то были запахи копошащейся, жрущей, страдающей живой жизни, в то время как
свежий ночной воздух за порогом означал только одно – смерть.
