– Почему именно я сделалась жертвою неистовой злобы русских?
– недоумевала Анжель, и маман, брезгливо поджимая губы, уведомляла, что Анжель
еще в девичестве весьма несдержанно вела себя с неким русским вертопрахом,
существом настолько диким и необузданным, что даже собственная мать выгнала его
из дому. И вот этот разбойник якобы соблазнил Анжель, а потом отказался жениться,
возомнив, что она и без того всегда будет с радостью удовлетворять его самые
низменные потребности. После того как великий Наполеон (при звуке этого имени
на глаза маман набегали слезы восторга) покорил Россию, развратник отправился в
армию, а воротясь, нашел Анжель замужем – и поклялся осквернить ее и отомстить
всему семейству д’Армонти, что ему вполне удалось сделать!
– Смог ли Фабьен отомстить негодяю, поругавшему честь своей
жены? – гневно воскликнула Анжель – и тут же поняла, что вот этот-то вопрос
задавать не следовало, так помрачнело лицо Фабьена, так разъярилась маман,
таким количеством упреков осыпала она Анжель.
Выходило, что она еще не расплатилась со свекровью за обиды
родительские, что она всею жизнью своей, до смерти должна выказывать
благодарность мужу, который женился на ней, согрешившей; она навлекла на них на
всех неисчислимые бедствия – и за такую-то неблагодарную девку Фабьен еще
должен был и мстить, подвергая свою жизнь опасности?
«Зачем же он на мне тогда женился, коли я так нехороша?!» –
чуть не выкрикнула в обиде Анжель, но прикусила вовремя язык, перехватив
ненавидящий взгляд свекрови. Конечно, Фабьен женился против воли матери, хотя к
чему это? Каких таких супружеских радостей он приобрел? Анжель вместе с памятью
о прошлом утратила и весь любовный опыт, но по ночам, пытаясь ублажать мужа,
чье мужское достоинство восставало за ночь до пяти раз, да что толку, коли он
сникал, едва соединившись с женою, и плакал от бессилия и неудовлетворенности,
и принуждал ее снова и снова возбуждать его, да все опять кончалось пшиком, –
так вот, по ночам, вконец умаявшись, Анжель иной раз позволяла себе вообразить,
каков был мужчина тот русский злодей, который лишил ее невинности, а потом
подверг насилию. В такие минуты она втихомолку жалела, что утратила всю память,
что не сохранила в тайниках ее хоть одного-двух волнующих воспоминаний, которые
помогли бы ей легче переносить беспросветную, безрадостную супружескую жизнь.
Возможно, тот русский был истинным чудовищем (ну как могла Анжель не верить
Фабьену и маман, последним оставшимся у нее близким людям?!), однако его
мужская стать порою тревожила Анжель в сновидениях. Однажды она даже попыталась
утишить свой жар с мужем, позволив повторить пригрезившиеся смелые ласки. Бог
ты мой, что тут было!..
– Ты вспомнила? – яростно кричал Фабьен – так, что разбудил
графиню, спавшую за перегородкой в той же избе, и даже их попутчиков,
обосновавшихся в соседней комнате. – Что ты вспомнила? Говори! Говори, ну?!
Тогда он впервые ударил Анжель. Она рыдала безудержно,
ничего не понимая, не зная, в чем провинилась, кому пожаловаться на судьбу и
где искать утешения… и с тех пор эти опасные сны больше не посещали ее, хвала
Пресвятой Деве. Ну что ей было с ними делать?!
А тот… чудовище-русский… он иногда мелькал в сновидениях:
широкие плечи, стремительная походка, растрепанные светло-русые волосы. Но она
так и не видела его лица, и только иногда проблескивала улыбка и сияли серые
глаза… ласковые, ох, какие ласковые глаза!
Но зачем бы Фабьен и маман стали лгать Анжель? Она должна
верить им! А снам верить нельзя. Вот ведь иногда мучает Анжель кошмарное
видение: человек с отрубленной головой (вместо нее фонтаном кровь бьет из шеи)
делает три деревянных шага – и выходит из глубокой тьмы на яркий, слепяще-яркий
лунный свет, и воздевает руки, словно зовет кого-то на помощь, и рушится наземь
– так тяжело, что в ушах Анжель гудит еще долго после того, как она просыпается
от своего крика…
Но это было давно, еще в самом начале пути. Тогда Анжель
боялась мертвых, да и не так уж много их валялось при дорогах; ну а потом, по
мере того как свирепела зима и смелели русские казаки, их становилось все
больше, и Анжель привыкла к торчащим из сугробов оледенелым конечностям. Путь
становился все тяжелее, все холоднее и холоднее, ночи напролет они пытались
согреться, вся жизнь сделалась сплошным неизбывным кошмаром, и явь превосходила
ужасом любой, самый страшный сон! Тот, обезглавленный, больше не возникал в ее
сновидениях. Анжель привыкла видеть кровь, раненых и умирающих; сердце ее
застыло; замерзшая, оголодавшая плоть устала страдать; жизнь едва теплилась в
ней… потому она и смотрела неподвижными глазами в заснеженную даль, словно и не
слышала за грохотом пушечных выстрелов того одиночного пистолетного,
прервавшего жизнь графа Фабьена д’Армонти и сделавшего ее вдовой.
* * *
Анжель думала, что судьбой ей предопределено застынуть в
этом переломанном, перепаханном ядрами сосновом лесу, замерзнуть в сугробе,
запорошенном белой смолистой сосновой щепой, но графиня наконец подняла
косматую голову и, тяжело поднявшись, побрела вперед, даже не глянув на
мертвого сына. Анжель с изумлением уставилась на нее, но сама помедлила лишь
столько, сколько времени ей потребовалось, чтобы прикрыть тело Фабьена тремя
траурно-зелеными сосновыми лапами, усеянными мелкими розовыми шишечками, – а
потом, увязая в сугробах и едва выбираясь из них, пустилась догонять маман,
недоумевая, куда это она так вдруг заспешила. Впрочем, алое закатное солнце уже
почти сползло в синие мглистые тучи, так что самая пора была подумать о
ночлеге.
Хотелось есть. Ах, как ей хотелось есть! Голодный озноб
непрестанно сотрясал ее тело, и она дивилась графине, которая даже из своей
скудной доли половину отдавала Фабьену. Анжель завидовала ему – не только из-за
лишней ложки несоленой каши, ломтя мерзлого хлеба, куска плохо вываренной
конины, а из-за той истинной, нескрываемой, всепоглощающей любви, которой
любила мать своего сына.
Ее-то, Анжель, так никто не любил… во всяком случае, во
времена, доступные ее воспоминаниям. Сама графиня страшно похудела, кожа на ее
иссохшем, изможденном лице обвисла, но она не спускала своих огромных,
сверкающих глаз с сына, и выражение всепоглощающей преданности и любви,
светившееся в них, заставляло забыть о необратимых разрушениях, которые
страдания причинили этому некогда красивому лицу. Что же сделалось с нею от
страшного потрясения, если, даже не закрыв мертвому сыну глаза, она ринулась на
запах дыма – костра, еды?!
Да еще и неизвестно, пустят ли ее к огню. Все-таки Фабьен
чего-то стоил, если мог сносно устраивать на ночлег обеих своих женщин и
раздобывать им какой-никакой кусок у мародеров…
