– А что? – сердито вскинул бровь приумолкший было князь. –
Главный-то по всей Европе злодей, гляди, у самых врат наших стал! Вот до чего
довело пристрастие к французишкам: всех он под каблук свой корсиканский
подтоптал. Испанцы – единственный народ, который осмеливается делать то, что
хочет, не думая об этом выскочке.
– Полагаю, вы говорите о Бонапарте? – уточнила маркиза с
такой ненавистью в голосе, что князь воззрился на нее с горячей симпатией.
– О ком же ином? Я за себя не трушу, бог нас не оставит –
лишь бы Россия безопасна была. Но не вижу конца и меры бедствиям, которые
покроют Отечество наше, ежели французское чудовище решит переступить российские
границы. А ведь все к тому идет!
– Наполеон, в случае начала кампании, намерен уничтожить
крепостную зависимость в России. Верно, в таком случае следует опасаться
«общего резанья», когда мужики, прельщенные посулами свободы, поднимутся с
топорами против помещиков и приказчиков? – спросила маркиза. И Елизавета,
подумав, что гостья не по-женски осведомлена в делах политических, ощутила
невольный холодок, когда вспомнила, каково было это российское «общее резанье»
в приснопамятном 1775 году, при пугачевцах.
– Ничуть не бывало! – вскинулся князь Алексей. – Русский
человек способен предать Россию для русского же: Стеньки Разина, Гришки
Отрепьева, Ивашки Болотникова, Емельки Пугачева и иже с ними. Но не для
иноземца, ибо ненависть к чужеродному – в основе русского национального
характера, и император Петр Алексеевич напрасно старался ее искоренить.
Княгиня Елизавета издала очередной жалобный стон, и тут
гостья великодушно решила положить конец страданиям деликатной хозяйки.
– Не все чужеземцы чудовища, и не все, что исходит из иных
земель, особенно из Франции, несет вред, смею вас заверить!
– Теперь ваша правда, – благодушно согласился князь Алексей.
– Жаль, что вы, сударыня, у нас проездом, а то просил бы я легонько приложить
свою великосветскую ручку к нашей деревенской красавице!
Мгновение маркиза смотрела на Алексея Михайловича
неподвижным взором, и княгиня Елизавета внутренне ахнула, решив, что вот
теперь-то она обиделась: мыслимое ли дело – предлагать роялистке из древней
фамилии роль презираемой madame! Однако приветливая улыбка осветила глаза
маркизы (слишком, впрочем, темные, чтобы посторонний мог проникнуть в ее
тайные, глубинные мысли), и княгиня Елизавета успокоилась, подумав, что гостья
могла пусть не за честь, но хоть за искренний привет и ласку принять
приглашение воспитывать их тихоню-внучку.
– Прошу извинить, сударыня, – ласково улыбаясь и старательно
выговаривая французские слова (у Измайловых обиходно говорили лишь на родном
языке), произнесла княгиня. – Наверное, вы упрекнете мое гостеприимство, однако
известное дело: бабушки обретают другую молодость во внучках! Боюсь, я
чрезмерно хлопочу над Ангелиною, но, похоже, пребывание в Смольном прошло для
нее даром!
– На обратном пути я была бы счастлива встретиться с нею в
Санкт-Петербурге, так что ежели у вас будут какие-то наказы, я все исполню с
охотою, – сказала гостья.
Княгиня поклонилась:
– Чувствительно признательна вам, сударыня, однако вы не
поняли меня. Ангелина уже более года как завершила курс обучения и живет дома,
с нами. Это и составляет главную нашу заботу, ибо девица, сами понимаете, на
возрасте, все ее сверстницы давно уже замужем – она же только и знает, что
утыкаться в какую-нибудь «Амалию Мансфилд»
[30]!
Платье новое на ней – новое
только час, на других же барышнях оно будто и вовсе не изнашивается!..
Елизавета осеклась, недоумевая, что это вдруг разошлась
хаять любимую внученьку перед первой встречной, даром что приятельницей Марии.
Вдобавок гостья смотрела так странно, так…
– Значит, дочь Марии здесь? – Голос маркизы д’Антраге
дрогнул. – А я-то пыталась разыскать ее в Смольном, да эти старые наседки –
классные дамы… – Она расхохоталась, закинув голову, и тонкая чадра запала в ее
открытый рот, так что княгине на какой-то жуткий миг почудилось, будто перед
нею оскал черепа. Но гостья обернулась к ней, и взор этих прекрасных глаз
тотчас успокоил мимолетную тревогу.
– Мария желала, чтобы дочь ее выросла вполне русской, –
пояснила княгиня Елизавета. – Кроме того, родив дитя столь поздно, в зрелые
годы, ни Мария, ни Димитрий Васильевич, мне кажется, так и не поверили вполне,
что стали отцом и матерью!
Со стороны, наверное, могло показаться, что этими словами
старая княгиня осуждает дочь и зятя, однако в голосе ее отчетливо звучала
благодарность судьбе за то, что Мария и муж ее были всецело поглощены своей
непростой любовью друг к другу и дипломатической работой, составляющей смысл
жизни барона Корфа, а потому даровали Измайловым на старости лет это счастье:
растить и воспитывать любимое дитя. Ангелина была светом их очей, и княгиня
Елизавета могла упрекать себя лишь за переизбыток любви и ласки, из коих
сплелся тот непроницаемый кокон, благодаря которому Ангелина и к двадцати годам
казалась сущим ребенком, а никак не девицею на выданье.
– Кстати, Алексей, – взглянула она на мужа, – у вас же был
урок верховой езды с Ангелиной. Где она? Не худо бы представить ее нашей
гостье.
– П-хе! – передернул плечом князь. – С девочки в верховой
езде никакого толку. Не она едет, а конь ее везет.
– Опять понес? – всполошилась княгиня Елизавета. – И ты ее
так оставил?
– Ничего с ней не сделается! Вернется как ни в чем не
бывало!
…Дед, конечно, остался в убеждении, что гнедой опять вышел
из повиновения и понес. Ангелина лениво усмехнулась. Урок был слишком
утомителен, пора и отдохнуть. Она натянула поводья на обрыве и решила смыть с
голых ног едкий лошадиный пот: дед не разрешал кататься в дамском седле и в
амазонке, требовал посадки по-мужски и крепких шенкелей. Ангелина вошла в воду,
подбирая свои легкие юбки, но, конечно, замочила их. Решив высушить одежду, она
осмелилась раздеться на пустом бережку и медленно вошла в воду, смеясь и
поджимаясь, когда волны все выше и выше, смелее и смелее подбирались к
разгоряченному телу.
