Май едва перевалил за середину, но жара установилась
нестерпимая, так что Волга у песчаных отмелей прогрелась. Воздух был напоен
острым духом цветущей по берегам дикой смородины, навевал тревогу, будоражил
душу. Серебряные листья тальника трепетали и сверкали под легким ветерком;
заливался в голубой вышине жаворонок, и Ангелина, раскинув руки, выгнулась,
едва не касаясь воды распущенными золотистыми локонами, ощущая, как счастье
пронизывает ее каждым лучом солнца, каждым всплеском волны, каждой трелью,
льющейся с небес. Твердые зернышки песка щекотали подошвы. Смеясь, Ангелина
осторожно плеснула на себя воду и провела влажными ладонями по белому,
взопревшему телу, наслаждаясь своей гладкой, нежной кожей, налитой грудью,
длинными ногами, очертания которых в прозрачной воде дробились, колебались,
двоились, словно рыбий хвост. Нет, русалочий хвост!
Ангелина снова расхохоталась и решила, что, ежели невзначай
кто чужой покажется, она прикинется русалкою и уплывет к противоположному
берегу, скроется там среди тальников, которые моют в воде свои длинные,
серебристо-зеленые кудри. Конечно же, именно в таких зарослях и живут речные
владычицы, которые всегда охочи приласкать неосторожного купальщика, да так,
чтобы забыл он белый свет, опустился в русалочьих объятиях на дно. А кому нужны
неосторожные купальщицы вроде Ангелины? Осклизлому, зеленобородому старику-водяному?
Нет, бывалошные люди сказывают, будто водяной стар лишь на ущербе луны, а при
рождении ее он молод.
Ангелина невольно взглянула в небеса, и столь чисты были
они, что ей удалось увидеть в неизмеримой вышине белый, прозрачный серпик юного
месяца. Нечего бояться, если даже и воспрянет из волжских волн водяной, он
наверняка будет молод и…
Хоть и уверяла себя Ангелина, что бояться нечего, а все же
ойкнула, когда тальники вдруг разошлись и длинное, стройное тело почти без
брызг врезалось в воду, прочертило за собой сверкающий след; вот из волн
поднялась мокрая голова, встряхнулась, отбрасывая с лица светло-русые пряди, и
серые насмешливые глаза глянули на Ангелину вприщур.
Казалось, этот взгляд длился долго-долго, и что-то произошло
с миром в эти мгновения. Синева реки, зелень берегов, золотой, расплавленный
блеск солнца, пряный запах цветущей смородины сделались почти нестерпимы, и
Ангелина даже вскрикнула, покачнулась, осознав, что прежнее ощущение счастья
было подобно легкому дуновению ветерка перед тем бурным смятением чувств,
которое обрушилось на нее и потрясло все существо.
От изумления («Надо же, накликала!») она забыла даже
завизжать и стояла недвижимо до тех пор, пока «водяной» не воспрял из волн во
весь свой немалый рост и не встал совсем рядом.
Он был обнажен по пояс, и от никогда прежде не виданной
красоты и гармонии стройного юношеского тела у Ангелины приостановилось сердце,
а потом забилось так торопливо, что она стала задыхаться. Капельки воды играли,
переливались на гладких прямых плечах, кожа была золотистая, чуть тронутая
первым весенним загаром, а вовсе не зеленовато-бледная, какая подобала бы
повелителю речных глубин. И более всего изумляло, что от бедер его не змеился
чешуйчатый рыбий хвост, а в воду погружены были обыкновенные ноги, совсем
по-человечьи обтянутые белыми полотняными, насквозь мокрыми исподниками.
Как ни была простодушна Ангелина, она все же сообразила, что
никакой перед ней не водяной, а такой же купальщик, как и она, с тою лишь
разницей, что незнакомец, пусть и прекрасный, будто речное божество, все-таки
мало-мальски одет, а вот она-то стоит перед ним голым-голешенька!
Самое время было завопить и спугнуть охальника, но горло у
Ангелины почему-то пересохло, а ноги онемели. Она только и могла, что глубоко
вздохнуть, когда незнакомец приблизился, неотрывно глядя ей в глаза, причем
взор его из дерзкого, смешливого сделался вдруг недоверчивым, изумленным, а
дыхание участилось так, что Ангелина увидела, как мелькает, пульсируя, жилка на
его сильной шее. Золотистая кожа незнакомца покрылась ознобными пупырышками, а
крошечные соски на гладкой, великолепно вылепленной груди затвердели…
точь-в-точь как на ее груди, смятенно поняла вдруг Ангелина и попыталась найти
в себе силы хоть грудь прикрыть, но вновь не смогла шелохнуться, только
обреченно закрыла глаза, когда губы незнакомца дотронулись до ее губ.
Сначала это было лишь осторожным, вкрадчивым касанием, но
уже через мгновение вся их кровь, гонимая бешеным стуком смятенных сердец,
прилила к губам, согрела их, и они затрепетали, торопливо ощупывая, пробуя друг
друга на вкус, дрожащие языки делались все смелее, сильнее, сплетались
яростнее; рты хватали, кусали, алчно засасывали друг друга, как будто это было
единственное в их телах, что могло соприкоснуться.
Незнакомец первым сообразил, что это далеко не так, и
Ангелина пошатнулась, когда его пальцы, тихонько царапая, повторили очертания
ее грудей, а потом так же неторопливо, дразняще, сводя с ума, поползли по
животу к ногам.
Чтобы не упасть, ей пришлось за что-то схватиться. Под
ладонями оказалось мокрое полотно, и Ангелина краешком затуманенного сознания
поняла, что это чресла незнакомца. Отдаваясь поцелую, Ангелина попыталась
удержаться за холодную, мокрую ткань, но пальцы ее соскользнули, поползли по
животу юноши, а внизу этого плоского, мускулистого живота наткнулись на некую
твердую выпуклость, которую Ангелина с любопытством ощупала. Незнакомец
обморочно застонал, не отрываясь в поцелуе от губ Ангелины, и, подхватив ее на
руки, понес на отмель, прогретую насквозь, так что пылающее тело Ангелины не
ощутило ни малейшего холода, только по бедрам словно бы провели чьи-то
прохладные ладони, но не остудили внутренний жар, а распалили Ангелину до
полного самозабвения, до призывного стона, до того, что она, повинуясь тайному,
древнему, темному зову, бессознательно развела ноги и выгнулась, желая сейчас
одного: встречного движения мужского тела. И незнакомец ответил на ее зов.
– …Если я вас правильно поняла, Ангелине Дмитриевне надобно
будет сделаться общительной и обходительной, изменить свое обращение с жизнью,
чтобы на балу не приходилось весь вечер не покидать своего кресла и удалось бы
составить выигрышную партию, – проговорила маркиза д’Антраге, и князь с
княгинею переглянулись, удивившись, как скоро поняла и точно выразила странная
гостья суть их беспокойства и намерений. – Поверьте, не было бы в мире человека
счастливее меня, когда б я сама смогла уделить время и внимание дочери Марии! –
Голос маркизы экстатически дрогнул, и Елизавета улыбнулась ей, до глубины души
растроганная таким явным проявлением дружбы и любви. – Я здесь лишь для того,
чтобы засвидетельствовать вам свое почтение…
Маркиза вновь не совладала с голосом, и Елизавета подумала,
что, верно, и впрямь роковые события связывали в прошлом ее дочь с этой
загадочной гостьей! А та, уняв волнение, продолжала:
