На измайловской крыше стояли дворовые с ведрами, баграми и
метлами, готовые обороняться от шальных искр, но, по счастью, просторный сад не
дал пожару перекинуться на другие дома, и наконец женщины уверились, что
опасности нет, и с облегчением вздохнули, когда старый князь, отряхнув кафтан
от сажи, пошел от пожара к карете… однако вдруг замер, будто выжлец
[33],
сделавший стойку, и, со свистом и криком: «Держи поджигателя!» – ринулся на
задворки сгоревшего дома. Черный, четкий его силуэт, освещенный заревом и
напоминающий китайскую тень, вырезанную из черной бумаги, слился с другим
силуэтом, метнувшимся прочь от пожарища. Замахали руки – видно было, что князь
и его супротивник нещадно колотят друг друга. Елизавета Васильевна пронзительно
вскрикнула, увидев, что муж ее упал… Впрочем, он тут же вскочил и помчался за
обидчиком. Тот бросился наутек в обугленные, разоренные кусты, но оттуда
выскользнул еще один человек, выбил из рук злоумышленника нож и так влепил ему
со всего плеча, что тот рухнул оземь. Князь подбежал, навалился сверху…
Толпа, собравшаяся поглазеть на пожар, сперва оторопела, а
потом кинулась было на выручку князю, да дело было уже слажено: Алексей
Михайлович появился, волоча за собой какое-то закопченное существо. Невысокий
человек помогал ему и нес просмоленное ведро, столь явно изобличившее деяния
схваченного, что толпа взревела и приступила бы к самосуду, когда б не явилась
тут пожарная бочка в сопровождении своей команды и еще двух городовых,
взявшихся разбирать дело.
Понятно, Ангелина и старая княгиня не стали наблюдать
спектакль из задних рядов, а выскочили из кареты и пробрались поближе к Алексею
Михайловичу. Картина, открывшаяся их взору, была престранная: городовые, князь
и его неведомый помощник в изумлении взирали на поджигателя, как если бы тот
был диковинным заморским зверем, и слушали его с таким вниманием, с каким
слушали бы слона, заговорившего человеческим голосом! Толпа тоже притихла,
глазея на черного, обожженного злодея, который бил себя в грудь, потрясая
кулаками и брызгая слюной, ораторствовал… на отменном французском языке, самыми
страшными словами проклиная Россию и пророча ей скорую гибель от рук великого
Наполеона.
– Что?! – взревел князь Алексей, затыкая пакостный рот такой
зуботычиной, что поджигатель вновь опрокинулся навзничь, невольно увлекая с
собою того, другого человека.
Князь рывком вздернул его на ноги.
– Простите великодушно! И за подмогу вашу храбрую
благодарен! – Он стиснул его руку, а потом небрежно махнул городовым на
преступника: – А этого – в кутузку! Да велите дать ему хороших плетей, чтоб
дознаться, по чьему наущению французскую крамолу разносит да урон городу
причиняет!
В голосе его звучал такой гнев, что городовые подчинились
старому князю безоговорочно, будто начальнику, и, заломив поджигателю локти, за
плечи, в тычки погнали его к Панской улице, в участок. Алексей Михайлович, не
выпуская руки незнакомого помощника, воинственно повернулся к своим дамам,
которые цеплялись за него, желая удостовериться, что их ненаглядный князюшка
жив и здоров.
– Ну? Чего всполошились? Велика ли острастка! Нешто есть еще
порох в лядунке! Да вон господина благодарите… Простите, сударь, как вас
звать-величать прикажете?
– Comte Fabien de Laurent
[34]
, – ответил тот, изящно
поклонясь, и толпа, дружно ахнув при звуке той же, что и у поджигателя, речи,
надвинулась на него со злобными выкриками:
– Да они одним миром мазаны! Вяжи и этого!
– Бей мусью!
– Бей!
Незнакомец выпрямился, презрительно глядя на разъяренных
нижегородцев, и мгновенным движением выхватил шпагу, однако это не остановило
толпу, а лишь раззадорило. Ясное дело, этого изысканного, хоть и перепачканного
сажей кавалера приняли тоже за крамольника-поджигателя, а чужая речь стала
подобна красной тряпке для быка. Русская толпа скора на самосуд!
Надо немедля разъяснить недоразумение! Ангелина с
любопытством и тревогою уставилась на француза, только сейчас заметив, что он
молод и хорош собою, хотя его лицо и было слишком томным, как бы ленивым, –
мягких, почти женственных очертаний. Сложения он тоже был полноватого, рыхлого,
что, впрочем, не мешало ему двигаться резво и проворно, а шпагою действовать
так, что она казалась воистину продолжением его изукрашенной кружевными
манжетами и сверкающими перстнями руки. Хотя едва ли даже со шпагою выстоял бы
молодой человек против тройки ражих молодцов, по виду извозчиков либо
грузчиков, которые дружно выступили вперед, засучивая рукава и обнажая
устрашающие кулачищи. Да тут уж князь Алексей выступил вперед и заговорил с
такой уничижительной насмешкою, что зачинщики нового мордобоя враз опешили:
– Что, своя своих не спознаша? Аль давно кулачки не
почесывали? Ну что ж, выходи по одному!
С этими словами он выхватил из-за кушака длинноствольный
пистолет и, насмешливо дунув в дуло, взвел курок, который так громко щелкнул в
наступившей тишине, что один из силачей от неожиданности тоненько вскрикнул и
прикрыл широченными ладонями свое рыжебородое лицо.
Хохот, грянувший вслед за тем, заставил Ангелину и княгиню
Елизавету зажать уши, а князь Алексей, покровительственно похлопав рыжего
бедолагу по крутому плечу, двинулся к своему дому, не выпуская левой руки
француза, в правой все еще державшего свою шпагу и, чудилось, не верившего, что
опасность миновала и он остался невредим.
И они вошли в измайловский дом, где у дверей толпилась,
кланяясь, дворня, и уселись за богато накрытый стол, и ели, пили, смеялись, как
будто век были знакомы с графом, изумляясь поразительному совпадению: ведь он
оказался сыном той самой мадам Жизель Лоран, которую рекомендовала маркиза
д’Антраге. За шутками и тостами забылся и пожар, и полусумасшедший поджигатель,
и его жуткие пророчества… А между тем именно на рассвете этого дня, 12 июня
1812 года, «великая армия» Наполеона без предварительного объявления войны
вступила в пределы России.
Однако должно было пройти еще пять дней – спокойных, жарких,
веселых летних дней, прежде чем в Нижнем был обнародован царский манифест,
призывавший к защите Отечества.
* * *
Беды ждали давно.
