«Эх, эх, бой-девка! – радостно блестя глазами, кричал дед,
когда кузина Дунечка Румянцева лихо взяла первый свой барьер на английском
пони. – А наша, видать, боится, что упадет!» – засмеялся он, ласково потрепав
Ангелину по плечу. Она не боялась – разве что самую чуточку! – но если робость
еще можно было одолеть, то ожидание новых ласковых насмешек – никак. Укорила
матушка, глядя, как деревянную от робости Ангелину влачит по паркету первый
учитель танцев: «Не отдави мозоль месье Фюрже!» – и с тех пор на всех
танцевальных уроках – и дома, и в Смольном – Ангелина уверяла, что у нее болит
нога, и даже начала ходить, слегка прихрамывая, лишь бы избавиться от возможных
укоров. «Ох, какие у вашей дочери волосы!» – восхищалась супруга английского
атташе на приеме в русском посольстве, еще когда Ангелина жила с родителями;
отец, более всего озабоченный тем, чтобы его рассеянная дочка выросла примерной
скромницей, прошептал, с ужасом глядя на ее буйно-кудрявую голову: «Господи,
опять, поди, кудлы повылезли?!» С тех пор Ангелина полагала себя еще и самой
некрасивой на всем белом свете.
Не придавая своим мыслям столь возвышенной направленности,
она все же не могла не знать, что и родители, и дед с бабкою за нее жизни своей
не пощадят, что она воистину зеница их ока… а все ж ощущала: они скорее жалеют
ее, чем любят, а уж о том, чтобы восхищаться, гордиться ею, и говорить нечего!
Да и чем, господи боже, восхищаться? Гордиться – чем?! Всегда слишком высокая
для своих лет, с большими руками и ногами, с огромными («Вылупленными!» – нашла
определение княжна Хованская, соседка по дортуару [40] в Смольном),
кукольно-синими глазами, большим ртом и курносым носом, белотелая,
медлительная, Ангелина не унаследовала ни тонкой красоты и очарования матери,
ни чеканного аристократизма и ума отца, ни всепобеждающего обаяния бабушки, ни
жизненного любопытства деда. Мир плыл мимо нее незамеченный – или она до поры
до времени плыла мимо него в золотой лодочке затянувшегося детства под парусом
грез, по ветру неясных желаний… возможно, зная о себе главное: если окажется не
вовремя пробуждена, ничто ее не удержит… пойдут клочки по закоулочкам! – и не
будет ли эта внезапная буря страстей еще хуже, чем полный душевный штиль?
Ее ум, сердце и тело как бы жили порознь, а душа вовсе
витала в облаках, не объединяя их, не управляя ими. Только события необычайные,
необыденного свойства могли разбудить Ангелину от ее зачарованного сна и
придать хотя бы подобие цельности ее натуре. Первое такое событие случилось на
волжском берегу… Теперь над всеми потребностями Ангелины главенствовали (даже
над ее немаленьким аппетитом, которого она тоже стыдилась!) разбуженные
плотские желания, и если днем течение жизни хоть как-то развлекало и отвлекало,
то ночью от них воистину не было спасения! Особенно когда вспоминала этот
задыхающийся, счастливый шепот: «Люблю тебя!..» Но даже и эти воспоминания не
преисполнили ее уверенности в себе: какой мужчина не набросился бы на
пышнотелую, разогретую солнцем… а выдохнул он это признание из благодарности
или из жалости к девчонке, столь щедро расточившей свое достояние. Жалость –
это чувство Ангелина ненавидела сызмальства, а оттого, пожалуй, и сама не знала
жалости к себе. Она была не приучена собою восхищаться – умела только
стесняться себя, даже имени своего, которое слишком длинно и тяжеловесно
звучало: Ангелина; однако уменьшительные – Геля и Лина – вызывали у нее
отвращение.
От Фабьена она впервые услышала это прелестное французское –
Анжель, Анжелин, Анжелика – и впервые поняла, каким чарующим, жемчужным именем
наградили ее родители. И уж если в нежной галантности Фабьена недоверчивый ум
мог заподозрить лишь отменное воспитание («Ты должен стараться быть как можно
любезнее с маленькими девочками и тем приуготовлять себя к успехам с
большими!»), то уж матушка его встретила Ангелину с воистину материнской
восторженной любовью. Все в Ангелине вызывало ее одобрение. «Рыжая!» – презрительно
отзывались институтские барышни о золотисто-русых пышных кудрях Ангелины.
«Petite rousse»
[41]
, – ласково называла их графиня де Лоран (Ангелина,
конечно, не знала, что именно так мадам Дюбарри
[42] некогда презрительно
прозвала восходящую звезду французского двора, юную Марию-Антуанетту… звезду,
которая так стремительно и страшно закатилась!). Когда какие-то па модной
мазурки начинали путаться в ногах Ангелины или кружилась от вальса голова,
графиня успокаивала ее, говоря, что всем этим европейским жеманным танцам
далеко до русской пляски с ее истомой и живостью, которая вполне удается
Ангелине. Медлительная, вялая, она заслужила у подружек презрительную кличку
«рыбья кровь», в доме же на Варварке ее ласково звали «La petite sirиne» –
маленькая сирена, русалочка. Ангелина жаждала томной бледности лица, но ничем
невозможно было согнать по-деревенски здоровый румянец с ее пухлых щечек – а
графиня восхищалась им, сравнивала по цвету с самыми лучшими прованскими
розами, теми самыми, воспетыми трубадурами, лепестки которых стареющие дамочки
накладывают на щеки, чтобы придать им девичью свежесть, а росою, собранной на
лепестках этих роз, промывают потускневшие глаза, дабы вернуть им яркость и
блеск, которыми, например, глазки Анжель и без того обладали!
И Ангелине, дочери барона, внучке князя, было ничуть не
зазорно выслушивать ласковые поощрения от французской эмигрантки, ибо если для
своих заказчиц, городских и губернских дам, хозяйка и впрямь была лишь мадам
Жизель, то всяк, кто был зван в ее личные покои и принят по-семейному, не
осмелился бы называть иначе чем графинею или вашим сиятельством эту полную
достоинства, пригожую, далеко не старую даму, которая погибшие на ее лице розы
и лилии весьма ловко заменяла искусственными. Графиня, по ее собственным
словам, имела характер, которому скука неведома, – а значит, она была неведома
и ее гостям. Ангелине казалось, что мадам де Лоран, всегда веселой и
привлекательной, с ее умом, богатством и умением держать себя, должно казаться
невыносимым все то провинциальное общество, которое осаждало ее салон:
противные дамы, которые так и ели глазами хозяйку, пытаясь перенять ее ужимки;
их мужья, которые ощущали себя холостяками, пожирая хозяйку нескромными
взорами; молодые люди, все достоинство которых заключалось в неуклюжести манер,
нецветистости речи и безнадежно вышедших из моды туалетах. Людей все учит: и
скука, и досуг. И Ангелина, бывая у графини, более и более страдала от
созерцания того, как русские проигрывают в сравнении с этими эмигрантами, и
даже начинала стыдиться своих соотечественников.
