Супруга его была ему под стать. Елизавета родилась для него:
у них была одна душа, одна мысль, и, пока князь хлопотал о ратниках, его
княгиня тоже не сидела сложа руки, а посвятила всю себя военному лазарету. Он
существовал в Нижнем уже с десяток лет, однако теперь, попечением княгини
Измайловой, был расширен и переоборудован, приспособившись к новому, военному
времени. Конечно, фронт был еще далеко, а потому в Нижний попадали не те
раненые, которым требовалось немедленное исцеление, а те, кто нуждался в
долгом, спокойном лечении и едва ли мог воротиться на войну. К началу августа в
лазарете были готовы три офицерские и четыре большие солдатские палаты, человек
всего на двести. Правда, большинство мест пока пустовало, заняты были только
одна офицерская и одна солдатская, и посещение лазарета сделалось одной из
самых святых патриотических обязанностей для нижегородских дам. Надо ли
добавлять, что девицы и молоденькие дамы находили эту обязанность также и самой
приятной, особенно посещение офицерской палаты. Впрочем, Ангелина появилась там
только однажды: убедиться, что там нет никого… знакомого, а потом, из чувства
противоречия, держалась от офицерской палаты подальше: у ее обитателей и так
было много нянек, на каждого офицера самое малое по три, и Ангелина совсем не
хотела в очередной раз видеть, как отдают предпочтение другим барышням – только
потому, что они более развязны, бойки на язык и вертлявы. Да и княгиня
Елизавета неодобрительно смотрела на госпитальный флирт: здесь надобно
трудиться, а не строить глазки, а потому и она, и Ангелина, и еще несколько
добровольных помощниц – немолодых серьезных дам или молодых вдов, которым было
не до ухаживаний, трудились в солдатской палате, воистину не покладая рук и не
гнушаясь самой черной работы.
С изумлением Ангелина обнаружила, что не боится крови и не
хлопается в обморок при виде страшных ран. Зрелище гноящегося, гниющего тела
вызывало тошноту, однако уже через несколько дней Ангелина научилась подавлять
эти приступы, переводя взгляд на искаженные страданием лица. От недостатка воображения
она никогда не страдала, и стоило только увидеть эти закатившиеся глаза, белые
губы, орошенные холодным потом лбы, чтобы представить всю бездну мучений, в
которую был брошен раненый, и тогда жалость вовсе заслоняла брезгливость,
неуместную и бесчеловечную в этой обители слез и смерти. А потом она просто
привыкла к чужой боли, и сострадание перестало быть потрясающим переживанием, а
тоже сделалось привычкой.
Солдатская палата, несомненно, причиняла персоналу лазарета
больше тяжких хлопот, чем офицерская, и Ангелина постепенно привыкла смотреть
на тамошних «сиделок» (так она называла барышень, которые день-деньской
просиживали на краешках постелей то одного, то другого офицера, болтая и
кокетничая) несколько даже свысока, ощущая как высший дар свою добродетель и
нравственность. Впрочем, у нее оставалось достаточно чувства юмора, чтобы не
скрывать от себя: бывает добродетель природная, естественная, но бывает и
невольная – добродетель старой девы, на которую никто не обращает внимания, –
она-то самая воинственная и лицемерная. Так Ангелина уговаривала себя не
завидовать «сиделкам», но все-таки твердо знала: обращают на нее внимание
красивые офицеры или нет, все равно наконец-то она делает нечто истинное,
подлинное, не зависящее от одобрения родных, знакомых, даже ее самой.
Наконец-то она делает то, за что может уважать себя! Зрелище чужих страданий и
соучастие в избавлении от них окончательно сделали взрослой ее душу.
К ней (и другим сестрам милосердия) раненые тоже наконец
привыкли. В России меньше разницы и больше взаимной приязни между господами и
народом, чем где бы то ни было в мире, а потому эти крепостные, или
ремесленники, или забубенные рекруты не видели ничего особенного в том, что их
заскорузлые тела обихаживают своими белыми ручками княгини, графини, баронессы.
Склоненные хлопотливые фигуры женщин, облаченные в одинаковые, простые серые
платья, сделались неотъемлемой принадлежностью палаты, где на топчанах, поставленных
в три длинных-предлинных ряда, стонали, бредили, молились, вздыхали и
скрежетали зубами люди. «Сестра! Сестричка!» – окликали они одинаково всех
женщин, молодых и старых, и те с равным усердием подавали помощь и кряжистому
лесорубу-вятичу, у которого мучительно ныла и никак не заживала культя правой
руки, оторванной пушечным ядром, и раненному в горло балахнинскому
звонарю-ополченцу, и молодому башкиру, которому неприятельской пулей перешибло
позвоночник. В ту пору башкирцы вообще впервые привлечены были к регулярной
службе, поскольку, по докладу военного министерства государю, «по своей
природной склонности к военным упражнениям и навыкам могут быть употребляемы с
пользой против неприятеля». О вооружении их было постановлено: «Оставить
привычное им, кто чем может и навык употреблять». В результате весь полк имел
на вооружении сабли и… луки. Живописный вид всадника – в халате, с луком в
руке, с колчаном стрел за спиной – создавал неповторимый во всей русской армии
облик воина давно прошедшего времени; французы прозвали башкирцев «Les amours
du Nord», «амуры севера» – сперва презрительно, а потом с ужасом, ибо стрелы
этих «амуров» пронзали сердца без промаха! Но уж и их бессчетно полегло на
полях сражений…
Тот башкир, с перебитым позвоночником, тоже вскоре умер.
Иногда бывало так: приходил обоз с ранеными, а наутро половину хоронили, точно
сил у этих страдальцев хватало лишь на то, чтобы донести свою боль, дотерпеть
до лазарета, а потом, ощутив свое тело чистым, раны – перебинтованными,
дождавшись мягкой постели, обильной еды, ласковых рук милосердных сестер, можно
уж уснуть наконец последним сном… слава богу, что хоть счастливым сном! Вскоре
сестры научились чуть не с первого взгляда определять, кто из вновь прибывших
не жилец на этом свете, и особой бережливой заботливостью старались продлить
если не дни их, то часы, и как радовались, если ошибались и раненый все же
переживал эту первую, самую тяжелую ночь – и еще другие ночи и дни! И когда
Ангелина впервые увидела Меркурия, тоже сперва подумала, что не видать ему
больше солнечного света.
* * *
