Обыкновенно по ночам дежурили две сестры, но в тот раз
Ангелина осталась одна: Зиновия Василькова, ее напарница, вдруг почувствовала
себя так плохо, что ее почти на руках унесли из госпиталя. Зиновия была на
третьем месяце беременности: в начале июня она вышла замуж, через две недели
капитан Васильков, артиллерист, отбыл в свой полк, а еще через месяц до Зиновии
дошла весть, что муж ее погиб под Минском. Выплакав все слезы, молодая вдова
трудилась в госпитале, не щадя себя, словно торгуясь с судьбой: если
вы́ходит она этого, и вот этого, и еще этого страдальца, господь, быть
может, смилуется и вернет ей мужа! Но силы человеческие не беспредельны – и вот
Ангелина осталась одна. Она вышла проводить Зиновию и долго еще стояла на
крылечке. Ночная прохлада вгоняла в озноб, но зато сонливость отлетела, и
Ангелина, забыв обо всем, смотрела на волшебный серебристый свет небесный,
заливающий узенькую улочку и преображающий купы деревьев в охапки каких-то
диковинных, сияющих цветов. Ангелине вспомнилось поверье, будто в такие вот
светлые, лунные ночи, когда вся земля объята глубоким сном, сама Царица
Небесная, в венце из блестящих, серебряных ландышей, появляется иногда пред
теми, кому готовится какая-то нечаянная радость.
Упоенная мечтами, Ангелина схватилась за сердце, когда
вдали, за поворотом, вдруг послышалось какое-то движение и серебряный воздух
задрожал, но тут же она сообразила, что чудо нынешней ночи кончилось, настала
суровая действительность: приближается обоз с ранеными! Ночью! Худшее, что
может быть! Всплеснув руками, Ангелина бросилась в дом поднимать тревогу.
Ночь и впрямь выдалась тяжелая: два врача, нянечки и
санитары забегались, Ангелина тоже сбилась с ног, хотела было послать за
подмогой к бабушке, да вспомнила, что княгине Елизавете нездоровилось, и, с
трудом преодолев себя, пошла искать помощи в офицерской палате, где нынче ночью
пополнения не случилось, все было тихо, спокойно, а в углу, в кресле, дремала
дежурная сестра Нанси Филиппова.
Эту особу Ангелина терпеть не могла. Во-первых, потому, что
имя ее – Настасья – всегда очень нравилось Ангелине, она мечтала о нем, а эта
молоденькая дурочка выбрала какую-то кличку для левретки – Нанси! Была Нанси
вдобавок злоречива, бойка на ехидное слово и откровенно презирала Ангелину тем
презрением, какое испытывают рано выскочившие замуж девицы к
подругам-перестаркам. Хотя, к слову сказать, Ангелина предпочла бы вековать в
девках, лишь бы не сделаться женою угрюмого и скупого (хоть и весьма
состоятельного) полковника-интенданта Филиппова. По слухам, он был настолько
прижимист, что отказался оплатить уроки танцев для Нанси у мадам Жизель – дал
только половину, а за новые туалеты жены и вовсе не собирался рассчитываться:
Нанси упросила француженку отдать платья как бы в долг. Ангелина поражалась,
почему эта вздорная ленивица пошла трудиться в госпиталь? Вернее всего, Нанси
искала общения с молодежью, жаждала той непринужденности и живости, которой
была начисто лишена в доме мужа. Не стоит добавлять, что Нанси удостоила своим
общением только офицерскую палату (ее барская русская спесь с примесью
французских аристократических предрассудков не дозволяла жалеть простой народ),
и Ангелине стоило немалых трудов уговорить ее.
Раненых снимали с телег, обмывали, перебинтовывали, подавали
спешную помощь – в передней комнате, освещенной множеством свечей, потом
уносили на топчаны. Ангелина стояла у повозок, Нанси распоряжалась в палате.
Нынче пришло четыре телеги, в каждой по пять раненых, и Ангелина в который раз
мысленно бранила бабушку, что никак не прикажет расширить подъезд: больше двух
телег к крыльцу не могли пристать, остальным приходилось ждать в отдалении.
Улучив минутку, Ангелина прошла вдоль тех телег, сказала несколько ободряющих
слов; сама немного успокоилась, услышав общее: «Ништо, сестрица, мы потерпим…
долее терпели!» Но, дойдя до последней телеги, она вдруг услышала такую злобную
брань, что едва уши не зажала. И что самое дикое – голос изрыгал проклятия не
войне-губительнице, не французу-супостату, не боли своей, даже не докторам и
сестрам, заставляющим его бесконечно долго ждать, – это было бы привычно и
понятно! – а соседу своему, недвижимо лежащему в той же телеге.
– Ты что разошелся? – возмущенно выкрикнула Ангелина, с
отвращением глядя в грубое, бородатое лицо. – Кого клянешь? Постыдился бы!
Черные злые глаза блеснули так, что Ангелина осеклась.
– А ты мне кто – совестить? Почитай, какую уж неделю в пути
в телеге этой, а он… он-то все одно балабонит: лодка-самолетка да
лодка-самолетка. А, будь ты неладен! Тут и у господа бога терпенье бы лопнуло,
коли тебе с утра до ночи в ухо одно и то же бубнят!
Злость Ангелины прошла. Этот бородач был совершенно измучен,
находился на пределе сил. Его можно было только пожалеть! Пробормотав что-то
успокаивающее, она наклонилась, желая рассмотреть того, кто его так разозлил, –
и отшатнулась, когда холодный лунный свет отразился в неподвижных серых глазах,
заострил чеканные черты лица. Никита!.. И он мертв!
Понадобилось несколько безумных мгновений, чтобы понять: она
ошиблась. Этот юноша не Никита Аргамаков – и он еще жив. Вот именно – еще!
У него было худое, строгое, почти иконописное от изнурения и
му́ки лицо, но в размахе бровей и твердых губах чувствовалась скрытая
сила, и, когда Ангелина вновь осмелилась заглянуть в его глаза, почти
обесцветившиеся от боли, она ощутила, как сжалось сердце. Он смотрел словно бы
уже из некоей запредельности. Она чувствовала его горячечное дыхание, она
слышала этот бессмысленный шепот: «Лодка-самолетка. Лодка-самолетка…» – а
взгляд его летел к ней издалека. Из неизмеримого далека! Чудилось, душа этого
юноши уже покинула тело, и лишь последний ее отблеск сверкает в глазах.
Такой взгляд Ангелине был знаком. Последний взор жизни!
Последнее биение ее!
Ангелина, подобрав юбку, со всех ног бросилась за
санитарами. Уже через полчаса, обмытый, обихоженный, с перевязанной грудью и бедром,
молодой раненый, чей тихий бред так и не прекращался, был внесен в палату и
уложен у окна.
Тяжелая ночь длилась долго, но Ангелина несколько раз
улучала мгновение и подбегала к этому топчану, вслушиваясь во все те же слова:
«Лодка-самолетка. Лодка-самолетка…»
Яркая луна печально глядела в бессонное, измученное лицо,
высвечивая каждую его черточку. Ангелина прижала руку к горлу, где копились
слезы. Не затем ли она положила этого незнакомца к окошку, чтобы еще раз
поддаться лунному обману, чтобы хоть в воображении вновь увидеть то,
незабываемое лицо? Но нет, это был другой, совсем другой человек. И все же
Ангелина знала, что ни за что не отдаст его смерти.
* * *
