Всякое свободное мгновение своих дежурств она теперь
проводила рядом с ним, вглядываясь в знакомые черты, слушая все то же тихое
бормотание. Бред юноши приобретал все более осязаемые черты. Теперь Ангелина
знала, что его «лодка-самолетка» и впрямь имеет вид огромной ладьи с крыльями,
плывшей по синим волнам небесного океана. По двадцать человек сидят вдоль
бортов, управляя этими крыльями, а вместо паруса над лодкой поднят
огромный-преогромный шар, наполненный горячим воздухом. И еще в бреду все чаще
звучало название какой-то деревни – Воронцово – и два имени: Ростопчин и
Леппих.
Ангелина не знала, кто такой Леппих и где находится
Воронцово, однако фамилия всесильного московского губернатора заставила ее
насторожиться. Это уже мало походило на безумные видения, и Ангелина решила
завтра же привести в госпиталь деда, чтобы и он послушал все эти странные
слова, однако бред внезапно прекратился. Наступил кризис. Сутки раненый
пролежал пластом, молча, смертельно бледный, с закатившимися глазами, и
Ангелина то и дело подносила к его губам зеркальце, пытаясь уловить слабое
дыхание.
Лежащие по соседству раненые поглядывали на нее встревоженно
и участливо. Кто-то пытался шептать слова ободрения, кто-то молился, кто-то
тяжело, сочувственно вздыхал, и только черноглазый бородач, который никак не
мог простить причиненного ему бредом беспокойства и того, что «этого губошлепа»
положили на самое лучшее место, у окна, не стесняясь, выражал свою радость, что
уж завтра-то он займет освободившийся «на воздушке, на солнушке» топчан.
Ангелина едва сдерживалась, чтобы не обрушить на его голову
проклятия. Злая тоска брала от этого назойливого, злобного бормотания! Она так
старалась смирить неправедную ярость, справиться с собой, но вдруг забыла обо
всем на свете, едва не вскрикнув от неожиданности: на ней остановился
внимательный взгляд серо-голубых, на диво ясных глаз. Умирающий очнулся! Он
пришел в себя! Он вернулся из своего далека! И, вся во власти безмерного,
необъяснимого счастья, Ангелина схватила его за руку и, едва пробившись сквозь
комок в горле, пробормотала:
– Как тебя зовут?
Будто именно это сейчас было самым главным!
* * *
Его звали Меркурий. Потом, позже, когда смерть и впрямь
отступилась от него – неохотно, медленно, – Ангелина спросила, почему его
назвали в честь римского бога и вестника богов. Меркурий усмехнулся:
– Нет. Мой святой – мученик Меркурий Смоленский, воин.
Слыхала о нем?
Ангелина пожала плечами, и тогда Меркурий поведал ей быль о
русском ратнике, в одиночку побивавшем несчетные полчища татар, подступавших к
Смоленску во времена достопамятные. После одной такой битвы Меркурий нес ночную
стражу, но сморил его сон, и как раз в эти роковые минуты подкрались к нему
враги, навалились всем скопом и обезглавили. Татары не сомневались, что уж
теперь-то путь на Смоленск им открыт. Но пока они упивались предвкушением
победы, мертвый Меркурий встал и, держа в руках свою отрубленную голову,
двинулся потайной, короткой тропою к городу. Он дошел до ворот, и голова его
кровавым языком провещала тревогу, после чего Меркурий безжизненно рухнул
наземь. Но защитники смоленские уже пробудились, изготовились к обороне – и
столь удачно отбили вражий натиск, что татары надолго зареклись покушаться на
Смоленск, где и погребены были святые мощи Меркурия-воина.
Ангелина с внутренней дрожью выслушала эту
возвышенно-странную историю и долго потом не могла смирить биения сердца, как
будто некие опасные, почти смертельные тайны развернулись пред нею – и не было
сил отвести от них взора. Так и во всем облике Меркурия было для нее нечто
неотразимо влекущее и вместе с тем отстраняющее – непостижимое, чарующее
сочетание, подобное блеску солнца на ледяной глади реки. И в его взгляде
Ангелина тоже видела почти мучительное влечение к ней как к женщине – и
отрешенное спокойствие схимника, воспретившего себе всякую надежду на счастье.
И все же они сдружились. Меркурий даже поведал Ангелине
тайну своего происхождения: молоденькая крестьянка в муках родила его у стен
монастыря – и умерла. Монахи подобрали никому более не нужное дитя, окрестили
его по имени святого мученика, коего поминали в тот день, и Меркурий вырос
среди них вполне готовым для монастырской жизни, однако два года назад – ему
едва исполнилось семнадцать – скончался ключарь
[45], брат Арсентий, и перед
смертью призвал господа в свидетели греха своего: оказывается, именно он, тогда
еще просто смиренный инок Арсентий, сбился с пути истинного и сбил с него
красавицу Татьяну, а потом, убоявшись содеянного, бросил ее на произвол судьбы
чреватою, так что монастырский приемыш Меркурий – чадо греха и его, Арсентия,
сын.
Эта история потрясла юношу и странным образом отвратила его
от монашеской стези. Он ощущал себя сосудом скудельным, средоточием неистовых
страстей. Он мечтал о страданиях для искупления греха, доставшегося ему по
наследству, а потому, прибавив себе недостающие лета, с восторгом предложил
себя в рекруты взамен сына хозяйки того дома, где как-то раз остановился на
ночлег во время своих странствий. Началась война. Полк, где служил Меркурий,
стоял под Москвою – об этой поре своей жизни Меркурий почти не упоминал, – потом
спешно был двинут на фронт. В первом же сражении Меркурий, тяжело раненный, уже
не сомневался в скорой своей кончине, но, вдруг очнувшись и увидев прямо перед
собою синие девичьи глаза, исполненные тревоги, почувствовал, что господь
простил ему родительский грех и в знак этого послал своего ангела. Ангелина с
первого взгляда растрогала его сердце, по природе впечатлительное, а узнав ее
имя, Меркурий взглянул на нее с каким-то суеверным ужасом – и Ангелина вновь
ощутила некую странную, необъяснимую связь меж их душами и судьбами.
Впрочем, это все были только чувства, ощущения, догадки.
Наяву в Меркурии не было ничего мрачного: ну, ранен, ну, изнурен, а духом бодр,
нравом покладист, приветлив, поддерживает излюбленные рассуждения старого князя
Измайлова о том, что, слава богу, Кутузов в армии, продли господь его жизнь и
здравие, вместе с соседями он пел даже разудалую частушку про
француза-супостата:
Летит гусь
На Святую Русь,
Русь, не трусь.
Это не гусь,
А вор – воробей!
Русь, – не робей,
Бей, колоти
Один по девяти!
Однако чуть Меркурий пришел в сознание, он как бы напрочь
забыл о «лодке-самолетке», образ которой неотступно преследовал его в бреду.
Общение с ним было приятно не только Ангелине. Удостаивали
его своим вниманием и сестры из офицерской палаты, особенно Нанси, и даже – что
было всего поразительнее! – сама мадам Жизель.
* * *
