Слава богу, что он каким-то чудом оказался здесь! Он поможет
вытащить Меркурия, он положит конец этому кошмару! Какое счастье, что Фабьен
всегда оказывается рядом в тяжелую минуту: на пожаре, когда поджигатель напал
на деда, теперь, когда в беду попала уже сама Ангелина…
Она враз обессилела от счастья близкого спасения, а вместе с
тем на нее наконец обрушился страх от того, что свершилось, что могло
свершиться, обрушилась новая тревога за себя и Меркурия. И когда Фабьен наконец
вытащил ее наверх, она вцепилась в него и зашлась отчаянными рыданиями,
успокоить которые оказалось не так-то просто. Ангелина даже не помнила, кто и
как поднимал карету, вытаскивал Меркурия, приводил его в чувство, уносил
мертвого кучера, выпрягал переломавших ноги, жалобно стонущих лошадей, а она
все рыдала, прижимаясь к Фабьену и думая только об одном: ах, кабы ее вечно
окружали эти теплые руки, эти надежные объятия, вечно шептал бы слова утешения
и любви этот ласковый голос!
* * *
Ангелина недолго числила себя больной: через день сбежала из
дому в госпиталь. Уж лучше сидеть над Меркурием (у него разошлась рана на
плече), чем всякую минуту вздрагивать при появлении лакея и ждать, что он
доложит: «Граф Фабьен де Лорен с визитом к вашему сиятельству!» Тем паче что
сей граф так и не поторопился с визитом. Вот мужчины! Или это простая пылкость
телесная придает им духовную власть над женщиной? Ну, обнял ее, ну, прижал к
себе, да так, что Ангелина враз почуяла: если сейчас не разожмет Фабьен объятий
и куда-нибудь чудом поденутся все окружающие, между ними сотворится нечто
несусветное… ну, скажем, упадет с ним Ангелина в сырую траву, как некогда упала
на сырой песочек с Никитою Аргамаковым… И все прочее. Что ж, с Фабьеном это
было бы куда объяснимее, чем с Никитою: Фабьен ведь любит ее, нежен и ласков с
нею, в конце концов, спас ее. А тот, первый… он всего лишь потряс до самых
глубин все существо Ангелины, потряс все ее существование, да так, что прежние
девические представления отлетели от нее, будто цвет с яблоньки, которую
нещадно рвал ураган. Могла ли она прежде помыслить о том, чтобы возлечь с
мужчиною?! Что сделал с нею сей проклятущий Аргамаков, ежели что ни ночь – она
ласкается с ним в горячечных сновидениях, а днем скользит взором по стройному
стану Меркурия, вспоминает, как он лежал перед нею беспамятный, беспомощный и
вовсе обнаженный, и она еще тогда подумала, глядя на жалкое, спящее его
оснащение: каково оно будет в полной силе и мощи? Сравняется ли с аргамаковским
разрушительным и сладострастным орудием?
Чуть не на полдня Ангелина отправилась в церковь, била
поклоны, молилась, чтобы избавиться от всякой дряни, приставшей, прилипшей к
душе. Она вышла из храма, чувствуя себя гораздо легче, словно бы омылась в
водах покаяния. Потом она прибежала в госпиталь, мечтая о завале работы, когда
не то что грешным мыслям предаваться – дух перевести некогда, однако именно
сейчас настало в палатах малое затишье, и ничто не отвлекало ее от
воротившегося пагубного томления… кроме воспоминаний о том, как перевернулась
карета, о пережитом ужасе, о голосах, подавших надежду, о том успокоении,
которое охватило ее в объятиях Фабьена…
Вот же лукавый как обводит! Все опять начинается сначала!
* * *
В госпиталь не замедлил явиться капитан Дружинин:
нахмуренный, с поджатыми губами. Так глянул на Ангелину, что она поняла:
капитан едва сдерживается, чтобы не обвинить в случившемся ее глупое девичье
любопытство – вроде как рыболовы-волгари, которые во всякой малости винят
женщину, оказавшуюся на судне. А ведь не Ангелина была виновата, что Усатыч
проглядел сломанную чеку: вот колесо и отлетело, вот карета и опрокинулась, и
сам кучер нашел безвременную смерть, царство ему небесное.
Однако вскоре выяснилось, что угрюмость господина Дружинина
имеет и другое происхождение: почти в то же время, когда перевернулась карета,
едва не погиб и он сам! Произошло сие случайно и до крайности глупо: шел
капитан мимо складского двора неподалеку от Арзамасской заставы. На том дворе
сверху бросали тюки да мешки. Был полдень, дождик мелкий сеялся – прохожих
немного. Обыкновенно при погрузке стеречь проходящих должен махальщик, а тот,
верно, не пожелал мокнуть, да и спрятался под навес. Капитан шел в
задумчивости, и вдруг один тюк пролетел у его левого виска и бухнулся наземь,
по швам треснув и осыпав Дружинина ржаною мукой. Грузчики ахнули и завопили,
откуда ни возьмись, выскочил махальщик и с криком: «Ну, господин, видно, бог
вас бережет!» – принялся отряхивать муку с капитанского мундира.
Что было делать Дружинину, как не дать махальщику в ухо со
словами: «Ты, сукин сын, не тогда прохожего остерегай, когда ему мешок на
голову упадет, а хоть за минуту до этого».
Словом, несчастливый выдался денек, что и говорить!
Спустя еще три дня Меркурий оправился настолько, что проявил
желание отправиться на Арзамасскую заставу пешком – «чтобы не искушать судьбу».
От Дружинина явился за ним сопровождающий солдат – и оба потопали потихоньку,
как позволяли Меркурию силы. Вечером воротился он смертельно усталый, чуть не
со слезами прошептав:
– По слухам, решено Москву сдать, не сегодня, так завтра!
Они с Ангелиною сидели вдвоем на крыльце: была уже глубокая
ночь, все спали в госпитале, поэтому Ангелина не стала никого тревожить, а сама
принесла Меркурию из кухни хлеба и молока, посадив его вечерять под звездами,
на еще теплых, разогретых за день ступеньках.
От слов Меркурия Ангелина задрожала, вцепившись в его рукав.
Было такое ощущение, будто ей сообщили о неотвратимой смерти близкого, родного
человека. Едва подавив готовое сорваться всхлипывание, она огляделась
испуганными, расширенными глазами, словно не веря, что вокруг нее может
простираться тот же мир, что и минуту назад… мир, в котором русская столица
будет отдана врагу!
– Ох, душа болит, – прошептал Меркурий, прижав руки к груди,
словно пытаясь сдержать, утишить эту боль. – Знаете, Ангелина Дмитриевна, вот у
нас в полку… у каждого солдата была смертная рубаха: чистое исподнее, чтоб
перед страшным боем облачиться. Под Смоленском готовились мы в дело. Смертельно
тяжелое дело! Ну, думаю, если придет последний час, то предстану перед господом
во всем чистом. Раскрыл свою котомку – глядь, а смертной рубахи моей нет.
Потерял, думаю, или украл кто? Ну, такая судьба! И пошел в бой в том исподнем,
кое на мне было. Не помню, как и что, схватились врукопашную… замахнулся
француз штыком, а у меня нога подвернулась – я и упал. И мусью, не сдержав
удара, пронзил вместо меня другого нашего… Но я тоже не растерялся, вскочил да
положил ворога на месте, а потом склонился над тем, кто мой удар принял, рванул
окровавленный ворот его мундира, чтобы помощь подать, глядь… а исподняя-то
рубаха на нем – моя! С пятнышком приметным у ворота… Моя смертная рубаха! Он ее
себе взял и смерть мою принял на себя! Вот так же в тот день душа моя
разрывалась и рыдала от боли!
