Ангелина заморгала. Ее изнасиловали? Ее? Нет! Она в который
раз оправила на себе смятое платье. Счастье, что по холодной сентябрьской
погоде она надела этот синий шелк! Легчайшая дымка ее летних бальных платьев
была бы изорвана нетерпеливыми руками Никиты. А они? Заметили они его? Узнали?
Не дай бог! Дойдет слух до деда – не миновать беды, вызовет он Аргамакова на
дуэль, забудет про свои года!
– Кто это был? – шепнула она осторожно. – Вы видели?
– Какой-то мерзкий простолюдин, ремесленник, – с ненавистью
ответил Фабьен. – Грязный, оборванный… Как он пробрался в дом – не знаю. Верно,
что-то хотел украсть!
Ангелина на миг перестала дышать.
Простолюдин, ремесленник, вор – не тот ли самый, кого она
видела через окошко?
А чего ты ждала, Ангелина? Что Фабьен скажет: это был гусар
в ментике с золотыми пуговицами? Или, еще хлеще, – сероглазый водяной?
Ох, боже ты мой, господи, ей все привиделось! Это был не
Никита! А она-то поверила, сама себя обманула!
Ангелина залилась слезами, и при виде ее безудержного
отчаяния Фабьен вовсе потерял голову:
– Проклятый вор! Воспользовался суматохой бала, прокрался в
дом, чтобы ограбить… и ограбил-таки, и похитил невинность той, которую я люблю!
Он яростно рванул шелковую скатерть со стола, на котором
совсем недавно «проклятый вор» так грубо, по-хозяйски обладал милой, невинной
Анжель, и вдруг перехватил недоуменный взгляд матери, устремленный на эту
смятую, влажную от пота голубую шелковую скатерть, на которой, кроме пятен
пролившегося семени, не было больше ничего… никаких следов «похищенной
невинности».
И Ангелина, изумленная страстным признанием Фабьена, тоже
раскрыла глаза как раз вовремя, чтобы поймать понимающую переглядку матери с
сыном – и похолодеть: ее тайна открыта!
– Так-так, – медленно проговорила мадам Жизель. – Похоже,
отстирать эту скатерть будет куда легче, чем мне казалось!
– Да, – растерянно кивнула Ангелина, от страха не
понимающая, что говорит. – Наверное… Я очень рада…
– Рада? – Мадам Жизель тихонько рассмеялась. – Не
сомневаюсь. Ты слышал, Фабьен? Она рада! Наша humble violette
[63] очень рада!
Он доставил тебе удовольствие, этот мужик? И кричала ты от страсти, а не от
страха, верно?
Ангелина отшатнулась от грубости, от неожиданности последней
фразы, от враз изменившегося, словно бы постаревшего, отяжелевшего лица мадам
Жизель.
– Нет, что-то плохо верится! – расхохоталась француженка, и
ее смех еще больше напугал Ангелину. – Знавала я русских любовников; они берут
только размерами да силою, а галантное обхождение, умение усладить даму,
сделать любовное действие восхитительным, волнующим, незабываемым – это не для
них!
– Maman, – осторожно вмешался Фабьен, – сейчас не время…
– Вот как? – дернула плечами графиня. – Отчего же? Время,
самое время! Ты уже давно должен был залезть к ней под юбку, а не ждать, пока
это сделает дохляк Меркурий!
– Меркурий?! – взвизгнула Ангелина. – Да вы с ума сошли?!
– Что, не он был первым? – искривила накрашенный рот мадам
Жизель. – А кто? Капитан Дружинин? Или еще раньше, в Любавине? Какой-нибудь
вонючий конюх? Держу пари: пока твоя бабка жаловалась мне на твою замороженную
натуру, ты валялась на сене или на песке с первым попавшимся гусаром!
Ангелина открыла было рот, но захлебнулась своим
возмущением. А что возмущаться-то? Графиня хоть груба (отродясь не слыхивала
Ангелина, чтоб француженка, высокородная дама, так выражалась!), зато почти во
всем права. Вишь ты, даже про гусара угадала. Но что бы ей до Ангелининой
утраченной невинности? Или впрямь имел на нее какие-то серьезные виды Фабьен?
Что ж молчал до сей поры? Больно робок, нерешителен оказался – вот и остался с
носом. Теперь страдает…
– Да вы же сами, maman, – с болью выкрикнул Фабьен, –
наказывали быть осторожней с Ангелиною: мол, она дочь своей матери, от нее
всякого можно ожидать!
– Она-то дочь своей матери, а ты… ты словно бы и не сын
своего отца! – запальчиво возразила мадам Жизель. – Ты разрушил все мои планы
своим выдуманным благородством! Счастье, что твой отец так и не узнал, какой
тряпкой оказался отпрыск столь славного рода!
Фабьен побагровел и так решительно шагнул к матери, что
Ангелине показалось, будто он сейчас ударит ее. Однако графиня даже не
отшатнулась, а только рассмеялась, подбоченясь:
– Неужели? В кои-то веки ты решишь со мной поспорить?
Желаешь поступить как мужчина и наследник своего достойного отца?
– А также вашего достойнейшего брата! – словно безумный
выкрикнул Фабьен. – Вы упрекаете меня в слабости нрава и в нерешительности – но
и сами знаете, что дети, родившиеся от кровосмесительной связи, не отличаются
силою духа!
– Придержи язык! – закричала мадам Жизель. – Будь ты
проклят, если скажешь еще хоть слово!
Ангелина невольно заслонилась ладонями. В жизни она не
слышала такого исступленного крика, таких страшных, непонятных слов… вдобавок
она мало что поняла, не знала ничего о кровосмесительных связях. Лицо мадам
Жизель испугало ее более всего. Белила, румяна, сурьма, прежде казавшиеся
наложенными столь естественно, теперь делали ее лицо похожим на грубо
размалеванную куклу. И когда мадам Жизель уставилась на нее безумными,
невидящими глазами – непроглядно-черными, огромными! – нервно перебирая своими
длинными сухими пальцами край кружевной шали, Ангелину затрясло, ибо она
вообразила, что графиня сейчас набросится на нее, изорвет в клочья этими
скрюченными пальцами с острыми когтями. Но мадам Жизель не двинулась с места; и
хотя все еще не сводила с нее глаз, в них медленно угасал пламень безумия, а
взгляд приобретал более осмысленное выражение. Наконец она шумно перевела дух
и, на миг прикрыв лицо ладонями, взглянула с ласковой улыбкой на взъерошенного,
ожесточенного Фабьена.
– Прости меня, сын, – произнесла она голосом, столь мягким и
музыкальным, что любой сторонний зритель зарыдал бы от умиления перед этой
картиною нежной материнской любви. Но сторонних зрителей здесь не было. – Ты
для меня дороже всего на свете, и я не могла не страдать, зная, на какой пьедестал
ты возносишь сие дерзкое, недостойное создание!
Фабьен открыл было рот, готовый к новым возражениям, но
мадам Жизель успела прежде.
