Ангелине больше всего на свете хотелось бы сейчас
повернуться к наглецу спиной и с достоинством удалиться, но сквозь щель в
заборе можно было только с трудом протискиваться, а в сем достойного было мало,
к тому же подскочил Меркурий с выражением такой заботы, такого дружелюбия,
такой радости от того, что видит наконец вновь Ангелину Дмитриевну, что она
позабыла обиду и вспомнила, зачем сюда явилась. Однако стоило ей рот раскрыть,
как поодаль затрезвонил колокольчик, послышались взволнованные голоса, потом
скрип ворот.
– Еще кто-то! Ну и ночка выдалась! – воскликнул Дружинин.
Меркурий быстро шагнул вперед, заслоняя собой Ангелину.
Впрочем, дай ей волю, она бы сейчас не только за его спину спряталась, а
пожелала бы вовсе исчезнуть, ибо в сопровождении часовых к ней приближался не
кто иной, как долговязый, вихрастый мастеровой… в миру, так сказать, Никита
Аргамаков.
* * *
– Ну что? – взволнованно спросил Дружинин, подавшись к нему.
– Повязали разбойников?
– Да нет, черти бы их драли! – горячим, злым голосом ответил
Никита, вытирая со лба кровь и пот. – Ушли. Ушли, проклятые!
– Что?! – не то взвыл, не то зашипел, не то заклекотал
возмущенный капитан. – Да вы понимаете, сударь, что вы…
– А подите вы, сударь! – досадливо отмахнулся Никита. –
Нечего на меня наскакивать! Вы лучше на Массария наскакивайте! Да-да, на
Массария Франца Осиповича, на его ямы, кругом вырытые, на его кур, которым
несть числа, на его псарню проклятущую! Заняться бы этим собачником!
– Что?! – львом заревел Дружинин. – Что вы несете,
Аргамаков?!
На первый слух, понятное дело, Никита нес сущую околесицу,
но коренному нижегородцу в его словах все было ясно как белый день, а потому
Ангелина поспешила заступиться за своего милого перед разъяренным капитаном и,
выскочив из-за спины Меркурия, воскликнула:
– Да это же Массариевы клады! – и осеклась, ибо на редкость
диковинно ей показалось, что она заговорила как бы враз двумя голосами: и
своим, сорвавшимся от волнения, и еще одним – тоже взволнованным, писклявым, –
но мужским, вернее, юношеским.
Не тотчас до Ангелины дошло, что тот самый часовой, который
ее задержал, Ковалев, тоже решил объяснить капитану, в чем дело. То и дело
запинаясь, перебивая друг друга, они торопливо рассказывали, что Массарий
прославился в Нижнем не только любовью к охоте с гончими, но и пристрастием
травить загодя пойманную дичь по ночам, вслепую, доверяясь только нюху
собачьему. Забава особенно привлекательна была тем, что происходила на весьма
пересеченной местности, что тоже имело свое объяснение. Массарий вообще был в
Нижнем прославлен своим мистицизмом и верой в вещие сны: как зеницу ока берег
он фамильные часы-браслет, якобы приносящие смерть всякому их владельцу в
момент остановки механизма. В сны и приметы он верил, как деревенская старуха,
и однажды привиделось ему, что нашел он клад за околицей своей усадьбы. Немедля
согнал он крестьян, и рыли они землю две недели, забыв про сбор урожая. С тех
пор в Нижнем бытует поговорка: «Массарий землю роет, а мужик волком воет!»
– Ну а куры? Куры тут при чем? – безнадежным тоном спросил
Дружинин, как бы не зная, то ли плакать, то ли смеяться над всей этой
нелепицей, помешавшей поимке отъявленных злодеев.
И пришлось капитану выслушать еще одну нижегородскую притчу
о том, что среди многочисленных пристрастий губернского стряпчего было и
разведение кур. Начав с редкостных видов, потом он, однако, разводил цыплят уж
без разбора породы. Подраставшие куры стаями заполняли его дворы, огороды,
сады; иные делались ручными, перекочевывали нередко в комнаты, жили где попало,
портили мебель и паркет, причиняя множество хлопот прислуге, а иные дичали,
шастали близ усадьбы, на ночь мостились в кустах или же в тех сухих и уютных
яминах, что остались после рытья кладов…
Рассказывали все это Ковалев и Ангелина наперебой, причем
постепенно солдатик начал главенствовать; Ангелина же стушевалась и
бочком-бочком двигалась от фонаря в тень, а Никита, глядевший на нее тяжелым
взором, в котором не было ни проблеска признательности за своевременное
заступничество, безотчетно подвигался за ней, не замечая, что Ковалев уже
примолк и теперь вместе с Меркурием и капитаном Дружининым с величайшим
любопытством следит за этими маневрами. И все трое громко ахнули, когда Никита,
сделав стремительный бросок, цапнул Ангелину за руку и рванул к себе.
– Ты почему домой не пошла, как я велел? – спросил он тихо,
но в голосе его слышались отдаленные раскаты грома, от чего Меркурий взвился,
как подхлестнутый, и выкрикнул громким, звенящим голосом, забыв и чин, и
звание, и время и повинуясь только приказанию ревнивого сердца:
– Да как вы смеете так разговаривать с дамой, господин
поручик?!
И эта вспышка почему-то никого не удивила, тогда как
дальнейшие слова Никиты:
– Да вот уж смею, коли я жених ей! А что? Люблю ее, если
надобно, всему свету об том сказать готов! – исторгли единодушный вскрик
изумления и у Ангелины, и даже у капитана… и только Меркурий, побледнев так,
что меловая бледность его сделалась видна даже в зыбком свете фонаря, постоял
мгновение – а потом пошел, пошел на неверных ногах куда-то прочь, в темноту.
– Что ж, – начал было Дружинин, да осекся, махнул рукой и
прошептал, явно адресуясь к уходящему Меркурию, но так тихо, что его услышали
только стоящие рядом: – Не влюблен ли ты? Когда так, то… плюнь, и все тут!
У Ангелины сердце защемило, и, бросив умоляющий взгляд
Никите, она торопливо, как бы прося прощения, погладила его пальцы – и была
несказанно счастлива, когда он – медленно, нехотя – разжал руки и выпустил ее.
Между ними все было как бы сказано сейчас: она принадлежала
Никите душой и телом и не могла шагу более ступить без его согласия, однако ей
было непереносимо, что в этот миг величайшего счастья друг ее Меркурий
останется несчастен и безутешен, а потому долг ее был сейчас – пойти за ним и
примирить с неизбежным. А Никита как бы ответил ей, что любит ее и за эту
жалостливость, и за милосердие, а все же… все же пусть она не забывает, что
принадлежит ему телом и душой, – впрочем, как и он ей.
* * *
Луна-предательница царила на чистом, без единого облачка
небе, и Ангелина тотчас нашла, кого искала.
Меркурий плакал, уткнувшись лицом в грубо тесанные,
занозистые доски забора, и то, как он хотел телесной болью вытеснить боль
душевную, укололо Ангелину прямо в сердце, она сама чуть не зарыдала от этой
тишины, прерываемой лишь тяжкими, сдавленными всхлипываниями.
– Ох, ну что ты? – прошептала беспомощно. – Не надо, бога
ради… Ну не молчи, скажи что-нибудь!
