– Вы, русские, все в душе крепостные, знаете только одно:
надеяться на милость барина. Ну сама посуди: чего ради Креолка
[80]
отдаст тебе
свою подругу? Кто ты для нее? Русская, одержимая местью француженке? Да она
глазом не моргнув отдаст тебя Фуше [81], ибо мадам Жизель трудилась в России на
благо своей родины, а ты… совсем наоборот! Тут надо придумать что-то другое, и
лучше всего будет не устраивать общественное судилище, заранее обреченное на
провал. Какая-то у тебя болезненная страсть к драматическим эффектам, публичным
обличениям, выяснениям отношений… Я прекрасно помню, какую сцену вы закатили на
берегу Березины, непременно решив расставить все точки над «i». Но охрана
Мальмезона может оказаться проворней и поставит свинцовую точку в твоей
очаровательной головке. Лучше пускай наш Всевышний судья предъявляет мадам
Жизель обвинения там, на небесах, а наше дело – метко и вовремя ударить эту
мерзавку отточенным кинжалом. Конечно, еще надо ухитриться и самому живым уйти.
– Нет, – решительно возразила Ангелина. – Нет, этого не
будет.
– Чего именно, неразумная? – постучал Оливье согнутым
пальцем по ее лбу.
– Ты не будешь принимать в этом участие, я сделаю все сама,
– заявила Ангелина с такой решительностью, что Оливье понял: спорить
бесполезно.
Он уже знал, что, когда глаза Анжель вот так темнеют, меняя
свой нежный фиалковый оттенок на цвет грозовой тучи, с нею лучше не
связываться. Давно миновали времена, когда он вез по заснеженной России
запуганное, покорное, а главное – такое молчаливое существо. Со временем Анжель
пришла в себя и частенько демонстрировала Оливье твердость и даже жестокость
своего характера, а уж язычок ее стал воистину острее бритвы. Особенно дерзка
она стала с тех пор, как овдовела и получила немалое наследство после мужа, и
хотя Оливье тоже кое-что перепадало, случались и неудачные дни, когда он от
души проклинал себя за все свои затеи с завещанием тетушки Марго. Что
поделаешь, он уже натворил множество глупостей из-за Анжель и ничуть не
сомневался, что натворит их еще немало.
Так оно и вышло, ибо не кто иной, как Оливье организовал
«великое похищение фиалок», которые затем были вывезены за пределы Парижа и
сброшены в Сену, к великому изумлению жителей южных предместий, решивших,
верно, что вся рыба в Сене обернулась фиалками. Все было проделано необычайно
четко, все вроде бы предусмотрели, даже то, что в момент появления «цветочницы»
бывшую императрицу отвлекут под каким-нибудь предлогом, – однако кто же мог
представить, что Ангелину будет ждать самая настоящая западня? Ведь нет
сомнения, что мадам Жизель не только знала об обмане с фиалками, но и ждала
именно Ангелину! А Моршан? Откуда взялся Моршан?!
Его появление было самым большим потрясением, и если с мадам
Жизель Ангелина не побоялась бы схватиться не на жизнь, а на смерть, то
появление Моршана перечеркнуло все ее надежды. И вот теперь этот вопрос:
предчувствовала ли она смерть?..
* * *
«О господи! – взмолилась Ангелина. – Прими душу мою, но не
оставь Юленьку!» Уже не придется Ангелине показать дочке Россию, те места, где
она была так счастлива с ее отцом. Останется только письмо, которое написала
Ангелина, отправляясь в Мальмезон, и которое получит ее дочь, когда ей
исполнится семнадцать. Вырастет, не зная родной страны… Но в этом нужно винить
не только и не столько злой рок, сколько саму себя, свою глупую доверчивость,
нерешительность, неразумие. Не было ночи, когда бы не виделось Ангелине в
горячечных видениях ее возвращение в Россию, и все казалось так просто, так
возможно! Да и наяву она проклинала себя за то, что не ускользнула от Оливье,
не спряталась в деревне на берегу Березины, не добралась до Санкт-Петербурга,
до Коллегии иностранных дел, не отправила весточку отцу, не посоветовалась с
умными людьми, которые подсказали бы, как обезвредить Моршана и спасти родных
от его мести…
Да, она была, как и все русские, крепка задним умом.
Вдобавок, узнав, что беременна, она и вовсе утратила здравомыслие. Утешало все
эти годы только одно: уж наверняка, рано или поздно, ее месть настигнет мадам
Жизель. А теперь… теперь выходит – что? Гнусная графиня солгала? Моршан все это
время находился во Франции? Ангелина совершенно напрасно принесла себя в
жертву? И месть… тоже провалилась? Но откуда же они узнали о «заговоре фиалок»?
Как могли проведать, что Ангелина проникнет в Мальмезон? Значит, среди людей
Оливье есть предатель? Значит, так. И уже не предупредить, никому ничего не
сказать, не увидеть Юленьку…
Ангелина прижала ладони к губам, чтобы не застонать.
Унизиться перед мадам Жизель было для нее хуже смерти, которую та пророчила.
Что ей приготовят? Удар тем же самым стилетом, которым она метила в мадам
Жизель? Это было бы всего милосерднее, а значит, надежды нет. Милосердие этой
твари? Милосердие Моршана? Об их милосердии мог бы немало порассказать
Меркурий… на том свете. Верно, Моршан удушит ее этими своими ручищами,
поросшими рыжими волосами. И надо еще бога молить, чтобы забыл получить с нее
«старый должок». Скорей бы уж!.. Серые, ясные глаза дочери всплыли в памяти
Ангелины, и она невольно схватилась за сердце. Одно утешение: будущее Юленьки
обеспечено, Ангелина обо всем позаботилась. Оливье назначен опекуном ребенка,
доверенность на ведение всех финансовых дел находится у поверенного покойного
супруга Ангелины, следовательно, Оливье и Юленька ни в чем не будут нуждаться,
а состояние дочери будет неуклонно преумножаться.
Ну что же… такова судьба, и надо встретить свой конец так же
достойно, как Никита.
Ангелина подняла голову, перекрестилась справа налево,
по-православному, и, с вызовом глядя то в желтые, кошачьи глаза Моршана, то в
черные – мадам Жизель и воскрешая в памяти сцену расстрела в яблоневом саду,
проговорила, как тогда Никита:
– Палите-палите! Только чтоб руки не дрожали! И помните:
есть бог! Он наказывает и милует Россию! Дай боже, чтоб эта проклятая война
скоро кончилась, и помоги нам покарать злодея, поднять разбойников на штыки! Ну
а теперь – пли!
Она закрыла глаза, ожидая выстрела, смертельного удара,
жестокой хватки на горле, но ничего не произошло.
– С ума сошла! – послышался голос Моршана, и, открыв глаза,
Ангелина увидела насмешку на его лице и презрение – в глазах мадам Жизель.
– Ты решила умереть героиней, не так ли? – спросила графиня.
– Ты приказываешь мне убить тебя? Ох-ох-ох, какая жалость, но у меня и в мыслях
такого нет! Во всяком случае – пока. Твой час, конечно, настанет… я даже знаю,
когда… но теперь тебе даже арест не грозит. Ты уйдешь отсюда, а твои фиалки я
сама отдам ее величеству. Надо полагать, они не отравлены?
