Наконец стемнело. Ангелина сидела как на иголках и была
ошеломлена, когда нотариус, поднявшись, повел ее не на улицу, а в пустую кухню,
да хоть бы вывел через какую-то заднюю дверь, нет – подвел к очагу и жестом
приказал залезть в него.
Очевидно, на лице Ангелины столь красноречиво выразилось
воспоминание об Ивашечке, который просит Бабу Ягу показать, как лучше забраться
в печку, чтобы изжариться, что нотариус и повар враз захохотали, и нотариус
влез в очаг первым. Только тут Ангелина разглядела, что огня в нем нет и в
помине, более того: пепел был серым, холодным, слежавшимся, будто прошло немало
дней с тех пор, как пользовались этой печкою. Муж нетерпеливо махал ей из
темного зева, открывающегося на месте задней стенки очага, и Ангелина, мысленно
перекрестившись, подобрала повыше юбку, хотя уж ее-то не жалко было запачкать,
и полезла в печку – правда, без лопаты.
Ход из очага только сначала казался крысиной норой, а потом
он расширился, и де Мон помог Ангелине пробраться в округлую тесноватую
комнатку со сводчатым потолком, без окон, с затхлым воздухом. В комнатенке
чадно горела маленькая свечка.
– Не бойся, – ласково сказал супруг, показывая Ангелине
ларь, на который можно было присесть, – мы здесь долго не задержимся.
– Да я и не боюсь, – нервно передернула она плечами. – Мама
мне рассказывала, что ей однажды пришлось скрываться в подземном убежище,
откуда был выход в какой-то трактир, – и тоже через печку.
– Она тебе рассказывала? – оживился нотариус. – Я прекрасно
помню то место. Мы его оборудовали вместе с твоим отцом (его тогда звали Ночной
Дюк) и графом де Сент-Юзефом. Причем Сент-Юзеф, который прежде был
контрабандистом…
– Граф – контрабандистом?! – изумилась Ангелина.
– Графский титул и поместье он себе купил, отправив на тот
свет какого-то ростовщика, а до этого был и контрабандистом, и вором, и наемным
убийцей, – так вот, Сент-Юзеф видел этот трактир в Кале, не раз пользовался им,
чтобы принять из Англии контрабандный чай или отправить туда кофе. Вот он-то и
подсказал идею убежища, дверь в которое замаскирована очагом. Но там было
грандиозное укрытие: длинные коридоры, мощные, плотно закрывающиеся двери, а
здесь – всего лишь нора, хотя, по словам маркизы, вполне надежная. В этой
стене, – он небрежно махнул в сторону ясно различимого отверстия, грубо
забитого досками, – есть запасной ход на другой конец города, в трактир
почтового двора, но тамошний хозяин не одобрял занятий хозяина нашего трактира,
очень боялся, грозился на него донести, а потому ход заложили. Ничего, мы
выйдем отсюда, как и вошли, и очень скоро. Видишь ли, хоть я наверняка знаю,
что вслед нашему шлюпу не будут стрелять с берега, ибо моя миссия официально
подтверждена подписью императора, все-таки лучше, чтобы английские шпионы – а
их в Кале как ракушек на дне морском! – не прознали о нас и не обеспечили нам
«горячий» прием на том берегу. Ведь истинно лишь то, какими мы приедем в
Англию, а не какими оставляем Францию.
– Зря вы считали Оливье дураком, – сказала Ангелина. – Он
потому струсил, что боялся: мол, не там, так здесь его обязательно подстрелят.
– Я и думать о нем забыл, – сказал де Мон. – Жаль только,
что ты будешь горевать об этом ничтожестве.
Ангелина призадумалась.
– Горевать? Нет, это не то слово, – сказала она наконец. – В
моей памяти останется лишь одна сцена: там, в России, в блокгаузе, когда он
выиграл меня в карты у Лелупа, а солдаты дарили нам засохшие букетики гвоздик и
кричали: «Виват новобрачным!» Я запомню только это. Все, что было потом,
особенно в Бокере, я постараюсь забыть.
– Но если ребенок спросит, кто его отец? – осторожно
осведомился де Мон.
Ангелина опешила:
– А при чем тут ребенок?
Теперь пришел черед опешить нотариусу:
– Да разве не Оливье – его отец?
– Господи помилуй! – с искренним негодованием всплеснула
руками Ангелина.
С новым Оливье она не хотела иметь ничего общего. И память о
единственном человеке, который принадлежал в ее жизни прошлому, настоящему и
будущему, подсказала ей искренний и в то же время уклончивый ответ:
– Слишком страшный был путь, приведший меня сюда. Однако
того, кого я любила всем сердцем, я не забуду никогда.
Де Мон пристально вгляделся в ее лицо, и оба подумали об
одном и том же: они почти ничего не знают друг о друге, хотя их пути так
странно переплелись и даже слились. Ну как рассказать ему? Пришлось бы
заглянуть в такие неизмеримые глубины! Хотя… хотя это не столь сложно, как
представляется, ведь де Мон и сам явился к ней из тех же глубин времени, но не
для того, чтобы отомстить – чтобы спасти!
– Скажите, – проговорила Ангелина, резко подавшись вперед, и
голос ее дрогнул, – вы знали в 1789 году – или чуть позже – в Париже графиню
Гизеллу д’Армонти?
Де Мон нахмурился, вспоминая:
– Много слышал о ней, но никогда не видел. Зато был шапочно
знаком с ее братом, маркизом Сильвестром Шалопаи. Вот это был красавец! У дам
при виде его просто ноги подкашивались.
И тут же он смущенно закашлялся: интересно, знает ли
Ангелина, что баронесса Корф, ее мать, была одной из этих дам? Что-то в
напряженной позе Ангелины подсказало ему: да, знает. Ну и хорошо же будет он
выглядеть через несколько дней в глазах Марии Корф, когда та узнает, о чем он
беседовал с ее дочерью! И де Мон поспешил заговорить о другом:
– Графиня д’Армонти была весьма любвеобильна. Поговаривали,
она жаловала и республиканцев, и роялистов одновременно. Я слышал, что, когда
одного из ее любовников заключили в Тампль и приговорили к гильотине, она
отдалась прямо в тюремном коридоре чуть ли не взводу охранников, чтобы
пробраться к нему в камеру и напоследок напомнить, какого цвета ее мех… О-о,
ч-черт! – У нотариуса даже голос пропал. – Простите, ради бога, простите, дитя
мое! Я так живо вспомнил то время – пору моей молодости, – что, забывшись,
употребил выражение, весьма часто нами тогда используемое. Умоляю вас…
– Ничего, сударь, – кивнула Ангелина. – Я все понимаю и
ничуть не в обиде на вас. Но расскажите: удалось это графине? Я хочу сказать… –
теперь начала запинаться она, – удалось ей пробраться в каземат?
