Когда Ангелина увидела завещание своего мужа, с нею
случилась настоящая истерика от ненависти к судьбе, которая дала ей такого
друга, как Ксавье де Мон, лишь затем, чтобы тотчас отнять его. То ли
предчувствуя скорую и внезапную кончину, то ли отдавая дань летам (ведь ему
было далеко за семьдесят), то ли просто повинуясь профессиональной тщательности
в ведении всяких, тем более – своих дел, нотариус де Мон передал своей супруге
Анжель де Мон не только все состояние де ла Фонтейнов, но и свое собственное,
размеры коего были мало сказать значительны – огромны! Со смертью мужа Анжель
сделалась одной из богатейших женщин Парижа, однако об этом мало кто знал,
кроме близкого друга нотариуса, ставшего поверенным в делах Ангелины.
У де Мона не было ни родственников, ни друзей. Надо думать,
он их и не искал, всецело отдавшись работе и принимая вид, что ему нет дела ни
до кого на свете. Никто не тревожил Ангелину подозрениями и непристойным
удивлением по поводу того, что скоропалительно женившийся нотариус так же
скоропалительно скончался, оставив какой-то особе (пусть и жене) сказочное
богатство. Слуги, которые есть в доме главные предатели и распускатели сплетен,
любили своего хозяина и перенесли свое почтение на ту, которую истинно любил
он, тем более что никто из них не был обойден щедростью покойного и всяк
оказался упомянут в завещании. Ксавье де Мон позаботился обо всех… даже об
Оливье, однако того едва не хватил удар, когда он узнал, что нотариус перед
самым отъездом в Кале составил новое завещание, по которому весь его капитал (в
том числе и новообретенный в Бокере) переходил во владение Анжель де Мон, и
наследовать его мог только ее ребенок, буде он родится, если же этого не
произойдет – ее дети от нового брака. Если же мадам де Мон умрет бездетной и не
пожелает изменить завещание в пользу кого бы то ни было (на это была ее полная
воля и власть!), деньги переходили к благотворительным учреждениям. В завещании
было только одно условие: вышеупомянутой мадам де Мон предписывалось ежемесячно
выделять Оливье де ла Фонтейну содержание, обусловленное в предыдущем
соглашении, в случае же ее смерти обязаны были следить за достатком де ла
Фонтейна ее дети – до самой его смерти. Оливье имел право вступить в брак – в
таком случае его содержание увеличивалось на 50 процентов и на 20 – с рождением
каждого его ребенка. Кроме того, в его пользование переходил пресловутый дом в
Бокере. В случае же, если Анжель де Мон пожелает отдать свою руку Оливье де ла
Фонтейну, распоряжение капиталом все равно оставалось полностью в ее ведении;
даже после ее смерти Оливье не мог его наследовать: он по-прежнему всецело
должен был зависеть от ее детей.
Посредством такого вот запутанного и вместе с тем очень
простого завещания нотариус де Мон, хорошо знавший человеческую природу, решил
обеспечить благосостояние Ангелины при всяком повороте судьбы.
Правда, при всем своем желании даже он не смог обеспечить ей
покоя.
С трудом оторвавшись от созерцания дочери, Ангелина неслышно
прошла в дом и поднялась по боковой лестничке к себе в бельэтаж. Она позвала
горничную не прежде чем умылась, переоделась и собрала в узел свои роскошные,
хоть и непослушные волосы.
– Месье де ла Фонтейн дома? – спросила она, стараясь, чтобы
голос ее звучал, как обычно, не выдавая ее тревогу.
– Нет, мадам. Месье как ушел утром, так и не возвращался.
Странно. Голосок-то у горничной дрожал. Ангелина исподтишка
пригляделась к ней. Хорошенькая девушка, типичная парижанка: худенькая,
бледненькая, с чуточку порочным личиком, которое французы назвали бы
«пикантным». Расторопная, услужливая Лоретта, принимающая близко к сердцу все
заботы своей хозяйки? Ох, вряд ли… Этот румянец, это волнение груди… Верно, она
неравнодушна к Оливье! А почему бы и нет? Ведь и сама Ангелина какое-то время
была к нему неравнодушна. А поскольку они совершенно отдалились друг от друга
(та «медицинская» история в трактире была последним адюльтером Ангелины),
почему бы ему не завлечь в свою постель эту девушку, похожую на ласковую
птичку? Коли так, теперь понятно, почему Оливье всегда так хорошо осведомлен о
всех намерениях Ангелины, о том, куда она едет, что покупает, кого принимает.
Впрочем, зачем ему шпионы? Разве он и без того не знает о каждом шаге Ангелины
от нее самой (ибо, услышав, что Оливье связан с той же группой роялистов, к
которой принадлежал де Мон, она вновь преисполнилась к «кузену» доверием)?
Тихий вздох вернул Ангелину к действительности, и она
увидела, что Лоретта по-прежнему застыла в неудобном книксене
[107], как бы
придавленная тяжелым, немигающим взглядом хозяйки.
Ангелина повела бровью, и девушка с облегчением выпрямилась,
однако в ее голосе по-прежнему звучал испуг:
– Мадам чем-то обеспокоена?
– С чего ты взяла? – сердито спросила Ангелина, досадуя, что
приходится врать служанке.
– Мадам недовольна мною? – не унималась Лоретта, испуганно
трепеща ресничками; но появилось что-то лисье в испуганно-птичьем ее личике, и
Ангелина с изумлением обнаружила, что Лоретта явно хочет у нее что-то выведать.
Любопытство – обычное любопытство слуг? Или и впрямь шпионит
для Оливье? «Ну так дулю тебе, французская кукла!» Ангелина иногда, осердясь,
думала по-русски – и очень грубо, с удовольствием отводя душу.
– Вовсе нет. Вот что, Лоретта… – Она на миг запнулась: что
бы такое придумать? – Пойди возьми в детской еще один коврик и отнеси постелить
Жюли.
– Я скажу Матье, – кивнула девушка, намереваясь перепоручить
приказ хозяйки здоровяку-лакею, однако Ангелина взглянула немилостиво:
– Если бы я хотела что-то поручить Матье, то сделала бы это
сама! – И Лоретте ничего не оставалось делать, как, обиженно поджав свои и без
того крохотные губки, удалиться на второй этаж дома, где была детская.
Это займет ее не меньше чем на четверть часа, подумала
Ангелина. Время есть!
И она поспешила по галерее в другое крыло дома, где были
комнаты Оливье.
* * *
