Наполеоны в недрах сада
У дальнего конца нашего бассейна славные строители Дидье и Клод оставили длинную насыпь из разного рода сувениров их полезной деятельности. Строительный мусор, треснувшие плитки, сломанные плиты мощения, снятая проводка с выключателями… Предполагалось, что однажды они вернутся со своим грузовиком и заберут весь этот хлам. Тогда этот безукоризненный участок земли можно будет засадить розами.
Но почему-то операция по эвакуации у них никак не вписывалась в график. То грузовик в разъездах, то Клод палец на ноге сломает, то Дидье в срочном порядке что-то крушит в Нижних Альпах… Сувенирная гора так и оставалась на месте. Время пошло ей на пользу, смягчило ее грубые очертания свежей зеленью, сквозь которую пробивались дикие маки. Я обратил внимание жены на спонтанную живописность этой детали садового дизайна, но она придерживалась иного мнения. Розы, сказала она, повсеместно считаются более живописными, чем строительный мусор и пивные бутылки. И я начал разбирать завал.
Я никоим образом не чураюсь физического труда. Он мне даже приятен. Ритм работы захватывает, а результаты ее вдохновляют. Каких-то две недели — и земля очищена, можно залечивать пузыри на ладонях. Жене результат тоже понравился. Теперь, сказала она, нам нужны две глубокие траншеи и полцентнера навоза. Она обратилась к творческой работе с каталогами роз, а я заклеил ладони и купил новую мотыгу.
Разрыхлив около трех ярдов твердокаменной земли, я вдруг заметил тусклое поблескивание чего-то желтого меж корнями. Какой-то давний покойник, житель дома, выкинул давным-давно пустую бутылку из-под пастиса, подумал я. Но, нагнувшись, понял, что это не бутылка и не металлический колпачок от нее. Запустив в землю пальцы, я вытащил оттуда монету. Отмыв ее под краном, смахнул капли воды с бородатого профиля.
Монета в двадцать франков, датированная 1857 годом. На одной стороне была изображена голова Наполеона III с козлиной бороденкой и готическим шрифтом обозначено его общественное положение — ИМПЕРАТОР — вместе с именем. На реверсе лавровый венец, увенчанный гордым EMPIRE FRANÇAIS, а по краю утешительная для каждого француза констатация: Dieu protège la France.
[80]
Жену находка взволновала не меньше моего.
— Наверняка там еще есть! Копай, копай!
Не прошло и десяти минут, как я наткнулся на вторую монету, тоже в двадцать франков. Эта покинула монетный двор в 1869 году. Наполеон за эти годы нимало не постарел, добавился лишь венчающий его голову лавровый венок. Я стоял в выкопанной мною яме и прикидывал, что осталось мне еще двадцать ярдов и что при такой интенсивности обнаружения — одна монета на ярд — к концу канавы у меня окажется полный карман наполеондоров. Мы сможем себе позволить ланч в «Л'Усто де Боманьер» в Ле-Бо-де-Прованс. Я принялся махать инструментом, пока не затекли руки, сквозь пелену пота вглядываясь в землю и ожидая, когда мне снова подмигнет Наполеон.
Богаче я к концу дня не стал, но яму выкопал достаточную для высадки взрослого дерева. Убежденность, что завтра я наверняка обнаружу клад, не исчезла. Сами посудите, кто же будет зарывать две жалкие монеты! Наверняка они выскочили из увесистого мешка, все еще ждущего обнаружения на разумной глубине.
Для оценки стоимости находки мы заглянули в финансовый раздел «Le Provençal». В стране, где народ по привычке держит сбережения в золоте под матрасом, пресса не может не откликнуться соответствующим образом. И нашли информацию между килограммовым самородком и мексиканской монетой в пятьдесят песо. Наполеондор весил в наши времена триста девяносто шесть франков, а то и больше, в зависимости от сохранности.
Никогда мотыга в руках моих не взлетала с таким азартом. Этот азарт и привлек внимание Фостена. Он задержался на пути к винограднику, где со дня на день, по его твердому убеждению, ожидалась очередная напасть в виде какой-то зловредной плесени. Фостен справился, чем это я занимаюсь. Я, соответственно истине, ответил, что сажаю розы.
— Ah bon? Большие розы, как я понимаю, раз такая под них яма. Розовые деревья, должно быть. Чего только там в Англии не придумают. Тяжелые времена для роз. Черная ржа.
Он скорбно покачал головой, готовый поделиться со мной своим пессимизмом. Фостен на короткой ноге со всеми социальными бедами и природными катаклизмами и не жалеет усилий, чтобы просветить недоумков, надеющихся на лучшее. Чтобы его подбодрить, я рассказал ему о золотых Наполеонах.
Он присел на корточки возле моей траншеи, сдвинул на затылок запятнанную антиплесневым средством кепку, сосредоточился.
— Обычно, — изрек он, — если нашлись два наполеондора, надо искать и другие. Но это не лучшее место их прятать. — Он махнул своей широкой загорелой пятерней в сторону дома. — Колодец гораздо лучше. Камин, дымовая труба…
Я возразил, что монеты, может быть, прятали в спешке. Фостен снова покачал головой, и я понял, что понятие «спешка» он не воспринимает как таковое, а тем более когда речь идет о мешке золота.
— Крестьянину торопиться некуда. Особенно с наполеондорами. Эти здесь он обронил случайно, по неряшливости, а не наспех.
Я отметил, что случайность эта для меня счастливая, и удрученный мыслью о счастливой случайности Фостен отправился искать закономерное предзнаменование катастрофы в своем винограднике.
День проходил за днем, пузыри на моих ладонях процветали, траншея углублялась и удлинялась. Счет Наполеонов застыл на двух. Но это нелогично. Никакой крестьянин не пойдет в поле — во двор — с двумя наполеондорами в кармане. Где-то должен таиться клад. Где-то в паре шагов от места, на котором я стоял. Я твердо верил в это.
И я решил проконсультироваться с самоназначенным экспертом долины, человеком, для которого Прованс — открытая книга, с мудрым, корыстным, хитрым Массо. Если кто и мог сообразить, просто понюхав ветер и плюнув наземь, где старый хитрый селянин закопал свои сбережения, то, конечно же, это Массо.
Я прошелся по лесу, дошел до дома Массо и услышал, как кровожадно залаяли его собаки, уловив мой запах. Я опасался, что однажды они сорвутся с цепей и изничтожат все живое в округе. Надежда лишь на то, что Массо все-таки умудрится до этого продать свой дом.
Массо я застал вышагивающим по своему, как он его называл, палисаднику, представляющему собой голую утоптанную площадку, усеянную собачьими кучами и кочками наиболее нахальных сорняков. Завидев меня, он прикрыл глаза от солнца, щурясь не от света, а от дыма своей толстой желтой самокрутки.
— On se promène?
[81]
Нет, я не прогуливаюсь, ответил я. Сегодня я пришел специально, чтобы посоветоваться. Он хмыкнул и пинками попросил собак замолчать. Мы стояли друг против друга, разделенные цепью, отгораживающей его собственность от лесной тропы, достаточно близко, чтобы я уловил мощный дух чеснока и крепкого черного табака. Я рассказал ему о двух монетах, и он отлепил окурок от губы, проинспектировал его внимательно, пнул подвернувшуюся под ногу снова заворчавшую собаку и опять воткнул чинарик под пятнистые усы.
