– Если оба погибнут?
Дробот снова решил промолчать.
– Хорошо, – командир достал из кармана галифе кисет, полоски газеты, ловко свернул самокрутку, закурил. – Ладно. Допустим пока, что все это правда.
– Послушайте, а у вас что, есть другое предположение? – вновь не сдержался Дробот. – Вот кто я, по-вашему?
Теперь не спешил с ответом Родимцев. Не только потому, что не знал его, прикрывая сложность в оценке не до конца понятной ситуации напускной строгостью и играя при этом злого следователя: роль, к которой привык, проводя допросы еще до войны. Игорю очень хотелось, чтобы парень с наголо обритой головой – жена дяди Кузи сама потрудилась ржавой тупой бритвой, справедливо опасаясь вшей, – в штопаных галифе, старых резиновых сапогах с высокими голенищами и телогрейке, надетой прямо на застиранную исподнюю рубаху, убедил его: все, что случилось с ним, было именно так, а не иначе. Он сам должен постараться и аргументированно опровергнуть все, пусть и самые невероятные сомнения командира. Пускай они в свете законов военного времени абсолютно логичны и объяснимы.
Ведь если этот парень действительно тот, кем себя называет, и если то, что он пытался сбивчиво поведать, – правда, в таком случае отряд «Смерть врагу!» выполнит задание командования раньше определенного Москвой срока.
Пока Родимцев медлил с ответом, Фомин снова решил включиться в допрос. Примерив на себя роль доброго следователя.
– Мы разбираемся, товарищ Дробот. Поймите: пока что вы – человек без документов, рассказывающий историю, в которую поверить можно, но сложно. Эти трудности Игорь Ильич как раз пытается для себя преодолеть.
– Ладно, – хлопнул себя по коленям Роман. – Думаете – думайте, ваше право. Только в таком случае вам надо решить, верить или не верить в то, что под Охримовкой, недалеко от лагеря военнопленных, фрицы строят секретный объект. Он как-то связан с обороной. Больше ничего не могу сказать, выводы не мне делать, – он уже не боялся собственной дерзости, видимо отбоявшись свое до конца жизни еще в лагере. – Как считаете, нужно передавать эту информацию, может она оказаться важной для нашего командования? Если вы не верите мне или, пускай так, верите не до конца, придется задержать с отправкой сведений. И кто знает, к чему такая задержка приведет.
Родимцев и Фомин вновь переглянулись.
– Любая информация будет проверяться, – проговорил командир. – Именно потому, что имеет для командования фронтом, судя по всему, стратегическое значение. Так что пока, Дробот, мы в силу ряда причин склонны верить вашим словам и хотим верить. Дело за малым. Почему вы решили, что немцы в лесу недалеко от лагеря, из которого вы так удачно бежали, возводят именно секретный объект? И почему, по-вашему, он связан непременно с подготовкой к обороне данного рубежа?
На Романа внимательно смотрели две пары глаз.
– Я ведь объяснял уже…
– А мне кажется, вы сами не все поняли из того, что пытались нам тут сказать. В любом случае повторите еще раз. Только теперь уже с чувством, с толком, с расстановкой, как говорится.
– Грибоедов, – вырвалось у Дробота.
– Это кто? – не понял Родимцев.
– Писатель и политический деятель прошлого века, – отчеканил Роман. – Написал комедию «Горе от ума». Она растаскана на цитаты, сейчас вы сказали одну из них.
– Умный? – Командир склонил голову набок, вздохнул: – Знаешь, повидал я таких умных на своем веку, пускай недолгом пока. Не умничай, ладушки? Отвечай, когда спрашивают.
Родимцеву надоело топтаться на месте. Он начинал злиться на Дробота. Парень напоминал ему, пускай отдаленно, тех крикунов, которые сперва пытались со всей серьезностью объяснить, почему именно его арестовали по ошибке, а вскоре – кто-то даже очень быстро, – искренне, насколько позволяли выбитые зубы и сломанные ребра, признавали правоту советских органов государственной безопасности и каялись во множестве грехов. Раскрываясь даже для самих себя с новой, неожиданной стороны.
– Отвечу, – просто проговорил Дробот. – Хотя вообще-то ответы не я нашел. Кондаков их увидел, в карманах расстрелянных. И додумался, еще раньше, чем я в лагерь попал.
3
Сумская область, Ахтырка, апрель 1943 года
Аусвайс у Татьяны имелся настоящий. Такой, что даже самый бдительный патруль ничего не заподозрит.
Зная, в какой район выдвигается отряд, тамошнее подполье прямо из главного, московского штаба получило задание раздобыть из ахтырской комендатуры нужные бланки. Дальше, как было условлено, связной ждал Зимину в заранее оговоренном месте. Татьяна знала: это полицай из районного управления, завербованный подпольщиками по заданию партизанского штаба еще осенью. Служба позволяла ему свободно передвигаться по территории района. Поэтому, получив нужный приказ, агент устроил себе командировку на несколько дней в Горпиновку, одно из окрестных сел. Туда Зимина добралась в компании двух отрядных разведчиков, они же должны были ждать ее обратно двое суток, не больше.
Как Родимцев и предполагал, Зимина собиралась управиться раньше.
Служивший в ахтырской полиции Федор Любченко относился к той категории агентов, которых называли «посредственниками». Они получали задание по большей части от разных людей, часто – даже не видя лиц, просто читая оставленные в заранее оговоренных местах записки или снимая другие условные сигналы. Точно так же агенты, подобные Любченко, не знали, откуда пришел связной и какова его цель. Для других целей работников немецких учреждений старались не использовать: немецкие власти после первых месяцев оккупации разучились полностью доверять кому бы то ни было из местных, а сами коллаборационисты, ко всему прочему, не доверяли друг другу. Атмосфера полного недоверия требовала страховки, которая выражалась в слабом информировании «посредственников». Если они становились-таки на путь предательства, и такие случаи, увы, редкостью не были, сдать могли только того, с кем вступают в прямой контакт. Тогда подполье и партизаны моментально отрезали все связи с задержанным.
Да, провал делал такого человека обреченным. Его бросали на произвол судьбы. Глубоко в душе Татьяна с таким положением вещей не соглашалась, ведь в любой момент ее саму могла постигнуть та же участь. И все-таки Зимина подавляла в себе все подобные сомнения и несогласия. Идет война, она давно написала свои законы, которые неправильны, бесчеловечны – как все происходящее с людьми на войне. Это так же чудовищно, как и гибель мужа Татьяны под Минском в первые дни фашистского вторжения – позже она узнала: муж застрелился, не желая сдаваться в плен. Зимина отдавала себе отчет, что готова сделать то же самое, как только понадобится.
Впрочем, Зимина и без того уже убила в себе многое из того, за что ее давно, лет сто назад, еще до войны, любили мужчины. И даже перестала обижаться на Родимцева, называвшего ее иногда в шутку, но чаще – всерьез железной теткой. В эту броню, которую нельзя увидеть, зато можно почувствовать, она заковала себя добровольно.
