– И еще будет, – кивнул Шлыков. – Пока гладко все, сходится. Верно ведь, Секира, ты так мне говорил?
– Верно, – буркнул тот, по-прежнему не глядя на Клещова.
– Дальше что было? Вот приехали вы…
– Ага, приехали, – охотно подтвердил полицай. – Перетрещали там на месте с Бойченком, сошлись на засаде. Сядем, значит, в засаду, чтоб никого не спугнуть раньше времени. Замерзли, как цуцыки, даже для сугреву того мало-мало, – Клещ щелкнул себя по кадыку. – А как врезали, так, считайте, поперло – краснопузые нарисовались. Тут виноваты, господин комендант, это как есть, казните: не вмазали бы, так не пришел бы кураж их сразу ловить. Грамотнее б работали. Конечно, те ответили, поднялся шухер до небес, партизаны в лес убежали. Тех, сообщников, мы, конечно, потрусили…
Натолкнувшись на тяжелый взгляд Шлыкова, полицай осекся, аж сглотнул, словно заглатывая несказанные слова и фразы. При этом Секира вытянулся, будто проглотил жердь, показавшись на голову выше, чем обычно.
– Все? – спросил начальник полиции и, не дожидаясь ответа, вернее – не желая слушать, уже зная, что ему скажет Клещ, продолжил: – Умеешь ты звонить с любой колокольни, это за тобой водится. Дружок вот твой – так звиздит, будто кабана рожает. Медленно, тяжело, с непривычки… сукин сын. Не умеет. Рад бы, да не насобачился брехать. А теперь вы оба меня послушайте. Писать не можете, читаете по складам, так хоть ушами… Если до вас, конечно, через уши дойдет и не надо будет вбивать через другое место.
Шлыков ожидал, что Паша Клещ из вредности вступит в пререкания. Но тот молчал, даже убрал ненужную теперь улыбочку с лица. Вместо нее обозначилось выражение напряженного ожидания. Не желая больше тянуть время, собираясь поскорее покончить с этим, комендант вынул из ящика стола картонную папку с мятыми уголками, раскрыл. В ней лежало всего два листа серой бумаги с отпечатанным на машинке текстом. Прокашлявшись, Шлыков начал читать:
– Мы, нижеподписавшиеся, староста Юхновской управы Билык К. О., заместитель старосты Воропай О. И., секретарь… Ладно, там семнадцать подписей, – он для наглядности продемонстрировал лист с закарлюками, затем продолжил: – Значит, мы, в смысле – они, все эти граждане, составили акт в том, что такого-то числа апреля месяца одна тысяча девятьсот сорок третьего года из управления районной полиции в село Юхновку прибыло двое полицейских. Вместе со своим знакомым, полицейским из сельской кустовой полиции Бойченко В. М., эти двое распивали спиртные напитки под видом важного совещания. После чего, пользуясь тем, что начальник местной полиции Савчук С. П. находился в отъезде, трое указанных полицейских в пьяном виде принялись вымогать у граждан самогон и продукты. Когда же граждане отказались выдать им требуемое, полицейский Клещов П. И. принялся избивать людей хлыстом и нецензурно ругаться. Когда работники управы попытались призвать их к порядку, полицейские Бойченко и Секира стали избивать их тоже. При этом угрожали, что могут на месте расстрелять каждого за связь с партизанами и им ничего не будет. Потом эти трое подняли стрельбу в селе, назвав свои действия облавой на партизан и их пособников. После чего отобрали у гражданина села Ермоленко В. В. телегу, на которой тот вез свою больную жену в Ахтырку, сбросили женщину на землю, полицейский Клещов заявил, что телега и лошадь конфискуются, и все трое поехали на ней к хате Бойченко, где продолжили пьянствовать. Вечером трое полицейских гоняли на телеге по селу и стреляли в разные стороны, кричали и матерились, – Шлыков с подчеркнутой аккуратностью положил акт в папку, закрыл ее. – Знаете, что тут еще написано? Или куда больше, а, Клещ?
– Страх потеряли, – буркнул тот в ответ.
– Ты о ком? Вы, Клещ, так точно его потеряли. Хотите поискать? Я даже знаю, где найдете, – охримовский лагерь, слыхали про такой, нет? И ладно бы это составили на мое имя. Семнадцать человек не на вас жалуются. Точнее, не только на вас – на меня тоже. Написано на имя криминалькомиссара господина Хайнеманна, мать вашу в раскорячку, сволочи! – Шлыков выкрикнул так неожиданно, что оба полицая синхронно вздрогнули. – Там указано, что начальник районной полиции, то есть – я, никак не реагирует на подобный произвол! Даже покрывает своих подчиненных! А еще те, кто подписал эту бумагу, считают: незаконные бандитские действия полицейских против граждан дискредитируют полицию! А значит – всю немецкую администрацию! Понятно? Я, – Петр ткнул себя пальцем в грудь, – как бывший советский милиционер, хочу опорочить немецкие власти в глазах граждан! И тем самым склонить их к помощи партизанам! Вот чего я тайно добиваюсь, твари вы этакие! Знали, нет? Или, может, забыли, что немцы сейчас могут запросто в такое поверить? И в лагере не вы окажетесь, а я, матерь вашу! Какого хрена я должен волочь за вас, раздолбаев, этот хомут?
Теперь даже бодрящийся Клещов стоял, втянув голову в плечи. Гонор слетел, и Шлыкову очень не хотелось выполнять именно то распоряжение, которое получил от немецкого руководства. Его так и подмывало выпороть Секиру на базарной площади, а Клеща – расстрелять там же, причем лично, что доставило бы ему персональное удовольствие. Вместо этого начальник полиции проговорил чуть более спокойным голосом:
– Значит так. Ваше счастье, что у немцев сейчас другие заботы. Им нужна лояльность населения, они не хотят ударов в спину. Положение неустойчивое, вы без меня это должны чувствовать. Но, повторюсь, именно теперь немцы не станут забивать себе головы такими петухами щипанными, как вы. Потому ты, Секира, пойдешь под арест на десять суток. С вычетом зарплаты. На хлеб и воду. А ты, Клещов, собирайся в Охримовку, на штрафные работы. Командировка на две недели без сохранения зарплаты за весь апрель месяц. Что надо сказать?
– Слушаюсь, – пробормотал Секира.
– Низкий поклон, благодетель, – ответил Клещ. – Жрать я чего буду?
– Что перепадет. И вообще, там, в Охримовке, тебе не жрать, Клещ, – тебе бы живым остаться. Хотя пропадешь – не жалко. Вот тут я тебе честно говорю, – Шлыков даже приложил ладонь к той стороне, где сердце.
– С чего бы там пропадать? – осторожно спросил полицай, догадываясь, – смутные подозрения о каких-то странных делах возле охримовского лагеря, возникшие из неопределенных слухов, начинают подтверждаться.
– Сам узнаешь. Уже недолго.
Теперь очередь ухмыляться перешла к начальнику ахтырской районной полиции.
4
Харьков, разведывательно-диверсионная школа Абвера, апрель 1943 года
Курсанты – по прикидкам Дерябина, общим числом около полусотни, – выстроились на плацу перед одноэтажным казарменным помещением.
Расположились в одну шеренгу, буквой «П», как приказал Дитрих. Сам он, так же, как и все, одетый в красноармейскую форму, полевую гимнастерку с капитанскими погонами, расположился по центру. Заложив руки за спину и перекатываясь с пятки на носок, он говорил, обращаясь ко всем сразу, кроме разве самого Дерябина, получившего в школе фамилию Пастухов, и старшего инструктора, которого тут все знали как Мельника: эта пара расположилась позади немца.
