Слух о том, что юнга Могученко-четвертый собирается «палить», достиг ушей Бобра и Репки. Они пришли на люнет: первый из юнг – с тайной надеждой, что все это одни враки, второй – что если не враки, то или мортирка не выпалит, или, что еще лучше, ее разорвет.
Юнг ждало полное разочарование. Они увидели, что все на батарее, в том числе и Могученко-четвертый, заняты делом: батарея готовилась послать в неприятельские окопы очередной залп. Стреляли с севастопольских батарей теперь несравненно реже, чем в начале осады, потому что приходилось беречь порох и снаряды.
Веня, издали завидев Бобра и Репку, поправил на груди медаль и небрежно поставил ногу на хвост своей «собачки». Бобер и Репка подходили к Вене несмело. От зимнего нахальства у них не осталось и следа. Еще бы! Они давно знали, что Могученко-четвертый – форменный юнга, был на вылазке, получил за то медаль и вот хочет из французской пушки по французам же и палить! Репка еще не видел мортирку, поэтому попробовал держать прежний фасон.
– Здорово, Могучка!
– Здравствуй, Репица! – ответил юнга Могученко-четвертый.
– Говорят, будто тебе кто-то пушку подарил. Где ж она?
– Не «подарил», а я сам добыл.
– Да где ж она? – смотря по верхам, «недоумевал» Репка.
– Разинь-ка зенки-то!..
– Батюшки мои, да ее и не видать сразу! – примериваясь глазами то к мортире Михаила Могученко, то к «собачке» Могученко-четвертого, говорил Репка.
Матросы собрались около юнг и серьезно, даже мрачно слушали их разговор. Только один Михаил, встретясь глазами с Веней, тихо улыбался, ободряя брата. Веня любил у Михаила эту улыбку, ласковую и насмешливую вместе. Она делала Михаила удивительно похожим на Хоню: оба они и на сестер, и на мать, и на Веню, и даже на батеньку смотрели с одинаковой усмешкой, как будто знали что-то такое очень важное, чего, кроме них, никто не знает. Светлыми глазами Михаил говорил брату: «Ну-ка, ну-ка, что ты ответишь ему?»
– Она у меня, конечно, маленькая, – сказал Веня, – а попробуй подними… А я ее на плече принес…
– Ну да, еще соври!
– Так откуда же она взялась?
Против этого Репка ничего не нашелся ответить. Веня, торжествуя, прибавил:
– Ну, один не можешь – попробуй с Бобром вдвоем! А мы поглядим.
Бобер с готовностью согласился. Как ни кряхтели юнги, а не могли поднять мортирку.
– Дурачье! – сказал Веня. – Она ведь заряжена. А она у меня одного пороху берет пятнадцать пудов да еще бомба! Вот выпалю, тогда и попробуйте!
Веня посмотрел, зайдя сзади, не испортили ли юнги, ворочая пушку, прицел.
– А у тебя, кавалер, как дела? – спросил Веню подошедший мичман Панфилов.
– Все в порядке, ваше благородие!
– Значит, можно палить… По местам! Сигнальщик! – крикнул Панфилов. – Ты, главное, смотри, куда упадет бомба из орудия Могученко-четвертого.
– Есть! – ответил сигнальщик.
– Отойди! – крикнул Михаил, взяв в руку шнур запала.
Матросы отскочили.
– Отойди! – повторил, сердито глянув на Репку и Бобра, юнга Могученко-четвертый, держа в руке свой шнурок.
Репка и Бобер отскочили.
– Пали! – подал знак Панфилов.
Одновременно оба Могученки дернули каждый за свой шнурок. И большая и маленькая пушки выпалили сразу. Оглушенный громом залпа, Веня даже не расслышал, как тявкнула его «собачка». Да полно, уж не осечка ли? Нет, «собачка» как следует отпрыгнула, и из пасти ее шел еще дымок.
Веня пробанил мортирку и накатил
[311]
.
– Сигнальщик, видишь?
– Вижу! Сию минуту… Вот…
Донесся гул дальних взрывов.
– Бомба Могученко-четвертого, – весело крикнул сигнальщик, – взорвала у французов на батарее зарядный ящик!
Веня нахмурился – это уж явная насмешка. Веня знал, что бомбу из его мортирки может донести только до первой французской параллели – шагов на триста, а батарея от люнета не ближе тысячи шагов.
«Смеются, черти!» – подумал Веня, но справился с собой и, прищурясь, посмотрел на Репку и Бобра. Юнги стояли с открытыми ртами.
– Молодец, кавалер! – Панфилов хлопнул Веню по плечу. – Для начала хорошо…
– Будешь еще палить? – почтительно спросил Репка.
– На сей раз довольно! – ответил Могученко-четвертый и надел на «морду» своей «собачки» чехол из парусины, сшитый по его заказу Наташей.
Веня немножко хитрил. Он насилу выпросил у Панфилова три фунта пороху, чтобы попробовать свое орудие. Просить еще об этом? Нечего и думать…
Репка протянул Вене руку:
– Счастливо оставаться, кавалер. Приходи к нам на батарею. У нас тоже найдется что показать.
– Приду, приду, если служба позволит! – снисходительно говорил Веня, пожимая руки Репке и Бобру.
Юнги ушли с люнета.
– Ваше благородие, дозвольте отлучиться – дело есть, – попросил Веня.
– Ступай, обрадуй маменьку, расскажи ей, как палил. Про взорванный ящик не забудь, – ответил Панфилов.
Веня побежал через изрытое бомбами открытое место к Малахову кургану.
Дома Веня застал одну мать. Анна плакала и причитала, сидя у раскрытого чемодана Хони.
– Сынок мой маленький! – встретила она Веню, протягивая к нему руки. – Ушла от нас Хонюшка, свет очей моих…
– Куда ушла? К Панфилову, что ли? Мичман-то на батарее, – брякнул Веня.
– Мышонок ты мой глупенький! Совсем ушла от нас Хонюшка, во сыру землю ушла…
Улетела моя ласточка сизокрылая! Умерла сестрица твоя… Покинула дом родительский! Скоро все мои пташечки разлетятся в разные стороны!
– А Ольга? А Маринка? А Наташа где?
– Обряжать сестрицу пошли – подвенечной фатой вместо савана покрыть мою доченьку ненаглядную. Знать, судил ей рок повенчаться с могилой сырой, а не с суженым…
Правая рука
Хоню похоронили на Северной стороне, высоко над морем, где устроили новое кладбище для убитых и умерших во время войны. На похоронах кроме своих был адмирал Нахимов с адъютантами. Он простился с Хоней, проводив ее из церкви до пристани, где гроб поставили на баркас, чтобы перевезти через Большую бухту.
Когда баркас приставал к мосткам на той стороне, Веня увидел, что там стоят несколько женщин, повязанных белыми платками, а впереди – небольшого роста старый солдат в затасканной шинели и высоких сапогах. Шапку солдат снял, и ветер трепал на его голове косички редких волос. Веня подумал, что эти люди хотят на обратном баркасе переправиться на Городскую сторону. Но солдат, когда баркас причалил, поклонился гробу и отдал шапку одной из женщин: он хотел нести гроб. Михаил отдал ему свой конец холста. Солдат перекинул холст через плечо и понес гроб в гору вместе с батенькой, Стрёмой и Панфиловым, вчетвером.
