— Как ты до сих пор в Особый отдел не попал, Султан… — он пожал плечами, — …за свою восточную изысканность речей и меткость сравнений — ума не приложу…
— А они не меня ищут… — фыркнул Алимов.
— Это как?..
— Они говорят: «Кто сказал?» Им говорят: «Султан сказал!» Они плюют и уходят. А я ведь не Султан…
— А кто же ты? — вскинул бровью Сергей.
— Салтан я, понимаешь, Салтан…
— Хрен редьки не слаще. Помогай… — ухватившись за ремень на поясе татарина, Сергей вырвал одну ногу из завала и вдруг вскрикнул: — Ах ты, мать твою!..
— Что такое, Серёга-джан?! — всполошился Алимов. — Чего мою мать?
Хачариди, мучительно морщась, осматривал окровавленную обмотку.
— Чёрт, хорошо, если зашиб только, а не ело-мал…
— Ничего… — присел рядом на корточки «Султан-Салтан». — Если не сможешь идти, к партизанам на базу снесём, у них там санчасть своя. Ребята помогут. А там, как очухаешься, сами в Севастополь проберемся…
— Дай Бог… — перевёл дух Серега. — Тащи вторую ногу, я упереться не могу… Легче ты, шайтан!
* * *
В ту зиму было много снега. Мне больше всего запомнилось, как мы ходили в дальний дозор — тебя тогда с нами не было, — и перед страшной ночной метелью к нам в каменную нишу под отрогом Чатырдага прибилось маленькое стадо оленей. И мы грели друг дружку всю ночь, а когда утром утихло, олени ушли. Все ушли. Ни у кого из наших рука не поднялась.
А скоро, ранней весной, случилось то, что ни ты не забывал, ни мы все никогда не забудем…
Подмостье — не замостье
— Хорошо бы, да вот не получится, — бросил Фёдор Фёдорович и даже прихлопнул ладонью по карте.
— Та це ж чому? — прогудел комиссар вроде бы спокойно, да вот только чистый украинский был отчётливым свидетельством его крайнего волнения.
Тарас Иванович в обычном состоянии говорил преимущественно по-русски, хотя конечно же с густым южнорусским акцентом, и вворачивал украинские слова, казалось, больше для колорита, чем из невозможности подобрать соответствующий эквивалент. Но чем больше волновался, тем сильнее пробивалась родная «мова» — и так до чистой, не всем из невольного интернационала, собранного в партизанском отряде, и понятной.
— Да потому что без шума мы эти заслоны не пройдем.
Будто в косвенное подтверждение слов Беседина с характерным, словно волнами накатывающим гулом над верхушками деревьев пронёсся «хейнкель» второй бомбардировочной волны и через пять-шесть секунд, перекрывая нестройные пулеметные очереди, почти слитно ахнули бомбовые разрывы.
— А оставаться здесь никак нельзя, — подал голос Ковригин. — Вычислили, сволочи.
Командир и комиссар только молча уставились на главного виновника раскрытия местонахождения партизанской базы.
Конечно, начштаба ни сном ни духом не хотел нанести никакого ущерба отряду. Намерения у него были самые что ни есть благие — чуточку облегчить работу «госпиталя» (громкое название касалось фельдшера, медсестры, трёх больных и двух раненых, которые не успели ещё оправиться после варварской, но эффективной операции по извлечению осколков), и жизнь бойцам, мокнущим в полушалашах-полуземлянках. Пять шёлковых парашютов, которые свалились с неба чуть ли не на голову разведгруппе Марченко, могли бы стать замечательной защитой от ветра, дождя и пронзительного ночного холода, от которого толком не спасали потайные костерки. Потому Ковригин, едва увидев эти неповреждённые трофеи, аккуратно освобождённые марченковыми орлами от вредного довеска: троих ищеек — румынского лейтенанта и двух капралов, и довеска полезного — их рации, оружия, амуниции, да ещё и солидного сухого пайка, — распорядился укутать парашютным шёлком шалаши. Тепло, ни ветер, ни дождь не прошибёт.
Дело шло к ночи, уже практически смерклось, и всем, кому повезло ночевать под белыми куполами, снились спокойные сны, не прерываемые ни холодом, ни жаром припалённой одежды, ни командами дежурного «повернулись!» — чтоб согревались и мёрзли другие бока, соответственно.
Утром на основную базу пришел, сменившись с дальнего секрета, Сергей Хачариди со своими верными пацанами, Володькой и Айдером, и заорал, едва глянув на Ковригинскую «красоту»:
— Вы что, совсем охренели? — и, бросив прямо на траву свою «шкоду», на ходу выхватывая тесак, бросился рубить сосновые ветки и забрасывать их на белый шёлк.
Володя и Айдер, не ожидая команды, стали делать то же.
Через пять минут недоумённых выкриков и всё более уверенной командирской матерщины палатки маскировали уже два десятка человек, и справились бы за считанные минуты.
Но этих самых считанных минут военная судьба им и не отпустила.
По самой кромке облаков и явно вне досягаемости ружейного и пулемётного огня проплыла, подвывая французскими моторами, ненавистная двухбалочная «рама» — самолёт-разведчик, совсем не случайно прозванный самими немцами «Небесный глаз».
Разведчик не изменил курс и не снизил скорость, даже отказал себе в удовольствии прочесать неподвижную и беззащитную цель из своих МГ-51, но все знали: не позже чем через пару-тройку минут глазастый фриц передаст на свой аэродром точные, безукоризненно точные координаты доселе неуловимого партизанского лагеря. А там заработает отлаженная военная машина: через полчаса налетят бомбардировщики, через пару часов будут усилены все заслоны и выставлены новые, перекрывая все известные дороги и тропы, загудят тяжёлые грузовики и бронетранспортеры, доставляя к месту развертывания — в двух километрах от лагеря, где просёлок от Сары-таша окончательно превращается в тропу — первые роты карателей.
И вот первый этап наступил, с «опозданием» всего на двенадцать минут от предполагаемого: тройка «Хейнкелей-111» прочесала лесистую седловину вдоль и поперёк, высыпав по десятку-другому мелких осколочных бомб на спешно эвакуированный лагерь.
Бомбовозы летали низко и, в общем-то, не слишком быстро, так что явно было видно, как втыкаются в широкие плоскости, длинные моторные гондолы и вроде даже в остекление кабин разноцветные трассы, но, наверное, калибр у партизанских «ручников» для такой мишени оказался мелковат.
Бомбовозы спокойно ушли, но эффект от партизанского «зенитного огня» все-таки был: не прошло и получаса, как из облака с истерическим воем вывалился «мессер» и люто, к счастью, почти вслепую, просёк из пушки и пулемётов изъязвленную свежими воронками седловину и окрестный лес. Крутился, закладывая виражи то вправо, то влево, и рубил ветки, крошил камни и людей, пока не расстрелял весь боезапас, а потом свечой ушёл в небо и скрылся в облаках.
Раненых было трое, все, к счастью, не тяжелые, и убитых — тоже трое. Вихрастый смышленый болгарин Янко из марченковой разведгруппы: именно он, как по заказу, накануне притащил в лагерь три из пяти злосчастных парашюта и ещё двое: один из так и недолеченных раненых и санитарка Кевсер.
