А нам долго ещё было как-то не по себе обращаться «ты» и по имени. Да и казался ты совсем-совсем взрослым, хотя всей той разницы было пять-шесть лет. Не то, что по-настоящему немолодые Беседин и Руденко или совсем старики вроде Михеича…
Простояли мы около трёх часов, но долго смотреть на ремонтные работы не пришлось. Обозлённые немцы, заметив любопытных в окнах вагонов, хлестнули из автоматов. Несколько пуль просекли деревянную стенку вагона у потолка и саму крышу. Мы, конечно, мигом попадали на пол и больше не высовывались, пока эшелон медленно не тронулся и тихо прошёл восстановленный участок.
В Джанкое стояли недолго, но там хоть попить дали…
А после Джанкоя поезд шёл, с остановками, всю ночь в почти непроглядной темноте. Когда рассвело, мы начали выглядывать в окна и высматривать в щели. Смотрим: слева — почти отвесная грязно-серая скала, а в верхней её части в странном хаосе застыли громадные каменные обломки. А справа расстилалась и уходила куда-то на запад бухта. В воде темнели останки разорванного взрывами корабля.
Вдоль вагонов изредка прохаживался патруль. Из соседнего вагона (там везли девушек) что-то спросили по-немецки, и солдат, на секунду вскинув голову в пилотке, ответил. Я понял: мы — в Инкермане.
— Это же рядом с Севастополем, — сказал тогда начитанный Саша.
— Наверное, нас теперь посадят на корабль и повезут морем… — предположил кто-то из ребят.
— Жди больше. Утопят вместе с вагонами в бухте, на съедение морским рыбам. Как это они умели делать и раньше делали с другими.
— Утопить могли и в Тамани. Чего столько везти… — сообразил Толик.
— Вот именно, — кивнул дядя Митя. Мы к тому времени выждали в придорожных кустах, пока проедет патруль, трое полицаев на бричке, и перебежали через дорогу. — А что дальше-то?
И действительно, топить нас не стали. Но и не перевозили никуда. Простояли трое суток, прислушиваясь к немецкой речи и нечастому перестуку колёс составов, проходящих мимо, в Севастополь и из города.
Никто не открывал наших раскалённых и смрадных вагонов, не кормил и не выпускал нас. Закончилась и вода. Подползала голодная смерть. Мы тихо лежали вповалку, как-то само собой прекратились все разговоры и лишние движения.
А на четвёртые сутки стали с грохотом открываться двери. В вагоны входили немцы в белых халатах, наброшенных на мундиры. Они быстро и как-то механически выявляли тех, кто уже не мог передвигаться, и делали им уколы. Ребята — таких оказалось восемь, — сразу же затихали; их вытаскивали из вагона и бросали, как дрова, на телегу.
Через час-полтора, обойдя все вагоны, белохалатники стали у тех, кто ещё мог свободно передвигаться, брать кровь из вен. Высасывали шприцами и затем переливали в стеклянные ёмкости. Ребята слабели и тут же падали у дверей на пол.
Целых три часа прокатывался от вагона к вагону стон и крики. Наконец немцы насосались юной крови и ушли.
Вскоре вокруг состава забегали, загалдели. Запыхтел паровоз. Вагоны расцепили, первые пять вагонов увезли в скрытый горами Севастополь, а наш и ещё один — куда-то в сторону. Провезли совсем недолго и опять остановили.
На полотне стояла женщина, худющая и чёрная. С трудом она держала в руках тормозные башмаки — подставки под колеса.
Приблизив рот к щели, я спросил:
— Тётенька, где мы?
По смуглому лицу женщины потекли слёзы, и она запричитала плачущим голосом:
— На Сахарной головке, детка, на Сахарной головке. Бедные вы мои сыночки, что же с вами делают эти изверги и супостаты? За трое суток никого не покормили, никого не подпустили. Бедные вы мои! Куда-то хотят везти вас снова, сыночки вы мои. Дай бог вам доброго пути!
— И с тебя кровь сосали? — спросил у Егорки невысокий, но подвижный как ртуть и, похоже, очень физически сильный чернявый партизан, который вечером представился как Шурале.
Егорка, самый маленький и младшенький из «кубанцев», только молча кивнул.
Шурале тоже кивнул, переложил из руки в руку короткий кавалерийский карабин, сунул руку за пазуху и достал красивое продолговатое яблоко.
— На, поешь. Это наш крымский кандиль, нигде больше такого нет.
— …Две недели мы работали в лесном лагере: заготавливали древесину для немцев, — продолжил Володя. — Охраняли нас, строем гоняли на работу и в бараки, тоже немцы.
— Каторга — она и есть каторга, — вздохнул дядя Митя. — Разве то, что пацаны зелёные совсем…
— И жрачка — чтоб не сразу сдохли, — добавил Шурале.
— Не знаю, какая она там каторга вообще… — начал Толя.
— Дай Бог и не узнать, — отреагировал дядя Митя.
— А у нас самое подлое было — что немчура эта нас вроде как и не замечала.
— К коням они хорошо, по-людски относились… — подтвердил Щегол. — То, что на повал и разделку старых деревьев едва-едва хватало сил, это само собой понятно. Кормили так, что живот постоянно подводило от голода. Но хуже всего было то, что немцы нас как бы не видели. Нет, конечно, лишний шаг в сторону или лишние пару минут отдыха неизменно награждались ударом плетки. А то и приклада. Но все мы были для них… ну, не знаю точно, как сказать, материалом каким-то, что-то вроде живого студня, в который надо подбрасывать объедки и пинать, чтобы не расползался куда не надо, — но только не людьми.
— Лошадей, на которых вывозили древесину, — подхватил Саша, — они, кстати, прекрасно различали и даже баловали: трепали по холкам, гладили, угощали морковками и яблоками.
— А мы же их, немчуру проклятую, — шмыгнул носом Егорка, — вынуждены были различать: кто чаще и кто сильнее лупит, кто просто не замечает, а кто высматривает зло и внимательно…
— Так это и было самое страшное? — спросил Шурале.
Почему-то никто ему не ответил. И не потому, что начали выдыхаться на долгом, хоть и некрутом подъеме, который Хачариди, из каких-то своих соображений, приказал преодолевать бегом и даже подталкивал отстающих. Просто каждый вспомнил своё…
Володя вспомнил совсем недавний, позавчерашний день — он ныл в сердце посильнее, чем напоминали о себе ссаженные ладони и коленки, всё ещё отзывающиеся болью суставы и растянутые связки.
— …Вас? Вас заген ду? Ауфштейн! Аллее ауфштейн! — здоровенный немец свирепо толкнул Володю в бок дулом карабина. От злости фашист налился кровью и напирал на него, подталкивая к бревну с огромным комлем. Затем схватил пацана за рукав, легко швырнул исхудавшее тело и жестом приказал тащить бревно к штабелю.
Володя попытался поднять комель — и не смог.
Тогда немец сам взвалил тяжеленный комель ему на спину.
Вовка задрожал, оседая всё ниже и ниже под непосильной тяжестью, сделал несколько шагов на полусогнутых ногах и упал на колени.
Павлик бросился к нему, — помочь, но конвоир, сверкнув глазами, прогнал его, ударив прикладом.
