Можно, конечно, прибегнуть к химическим средствам. Я, кажется, уже об этом упоминал. Есть для этих целей всякие гадости. Я пару раз видел их в деле. Но вот в чем штука: они не гарантируют, что под их воздействием я скажу действительно то, что нужно. Поток поврежденного сознания может уйти неизвестно куда... – Игнатов ободряюще посмотрел на Каленина, как бы призывая его согласиться с предложенной железной логикой, и вполне мирно добавил: – Беркас Сергеевич! Зовите сменщиков. Мы обсудим с ними эту тему профессионально...
Каленин хотел огрызнуться в том духе, что, мол, сам знаю, когда мне уходить, а когда приходить, но вместо этого поднялся и двинулся к двери. Потом неожиданно остановился и опять вернулся к столу.
– А где ваш «Breguet»? Я вчера подумал: откуда у скромного отставного генерала КГБ такие часы? Откуда костюм за пару тысяч долларов? Галстук от Zilli? На чем деньги делаете? На крови?
Игнатов в голос рассмеялся:
– На крови? Скажете тоже... Я, Беркас Сергеевич, люблю, чтобы одежда сидела как влитая. Есть за мной такой грешок! Эту привычку я приобрел в годы военной службы. Если форма плохо сидит, то воевать в ней смертельно опасно. Поэтому удобная одежда для человека моей профессии – это вопрос не комфорта, а выживания. Так вот, форму уже давно не ношу, а костюм по-прежнему выбираю так, чтобы он был как собственная кожа. Увы, это ощущение дают только отлично сшитые, а значит, дорогие вещи. А часы – это подарок одного молодого человека, который нынче живет в Штатах. Он удачливый бизнесмен, начинавший в Советском Союзе как поэт. Подарок сделан в благодарность за то, что в свое время я раскритиковал его стихи. Они и вправду были чудовищны. Так вот, часы забрали. Изучают, видно... – Для пущей убедительности Игнатов показал голое запястье. – Но вас скорее интересует источник моих доходов. Так?
– Предположим...
– То-то вы на полдороге развернулись... Ладно-ладно! Нет здесь государственных тайн. После освобождения из тюрьмы я уехал на Украину. Создал там частное сыскное агентство. Ему уже десять лет. Официально я там советник гендиректора. Поверьте: человеку, который живет один, моей зарплаты хватает не только на дорогой галстук... А за кровь я денег не беру...
«Коля-киллер» и «русский ротвеллер»
– Ну что, Коленька, кажется, началось. Про взрыв, надеюсь, уже слышал? – Эти слова произнес грузный, абсолютно лысый мужчина лет пятидесяти, приобняв за плечи своего спутника. Для этого ему потребовалось приподняться на цыпочки, так как человек, медленно шагавший рядом с ним, был не просто существенно выше ростом, а запросто мог сверху вниз рассматривать возрастные узоры на лысине собеседника. Тот повел плечом, освобождаясь от неприятного прикосновения, и с раздражением произнес:
– Тысячу раз просил вас называть меня по имени и отчеству. Я вам не Коленька! А вы мне не Петенька!
– Как знаешь, Коленька. Могу и Николаем Алексеевичем звать. Только ведь от этого ничего не поменяется. Мы, брат, с тобой подельники. Мы с тобой либо кремлевские кабинеты делить будем, либо нары. Прости Господи! – Лысый демонстративно обернулся в сторону церкви, из которой они только что вышли, и широко перекрестился.
Тот, кого величали Коленькой, еще больше насупился и спросил:
– Вы специально всякий раз выбираете такое место, что мне машину негде приткнуть?
– Естественно! Я же мент. Мое дело – конспирация. Нет, конечно, наше общение никакой тайны не составляет. Но согласись, Коленька, то есть Николай Алексеевич, что машина – вещь чрезвычайно удобная для установки прослушивающей аппаратуры. Ты, кстати, и пиджачок свой, как я учил, почаще осматривай. А то, не ровен час, булавку какую обнаружишь. Впрочем, все это излишние хлопоты, которые нужны только потому, что, как говорится, «береженого Бог бережет»! – Лысый вновь дернулся было креститься, но остановил руку на лету и, изображая подобострастие, произнес: – Вы, Николай Алексеевич, конечно, фигура заметная. И наше общение делает мне честь. Всем известно, что мы, так сказать, дружим много-много лет. Поэтому наше совместное посещение храма Божьего никаких вопросов не вызовет. Ну а то, что вы меня не любите, так это даже хорошо. Думаете, я вас люблю? – Грузный мужичок вдруг остановился и спокойно глянул высокому в глаза. – Нет! Я не Бендер, а вы не Корейко. Не люблю я вас! Впрочем, как и многие, кому выпало несчастье с вами общаться. Но вы талантливы! Чертовски талантливы! Особенно в области гнусностей, которые делаете. С вами легко. С вами, как говорится, хорошо вместе дерьмо есть – другим не достанется. И вовсе не потому что жаден ты, Коленька, – лысый опять перешел на фамильярный тон, – а потому, что дерьмо жрешь по идейным соображениям! Впрочем, и про металл презренный не забываешь. Сколько там у тебя – миллионов пятьсот? Хоть бы доллар мне, старику, на старость отслюнявил за заботу о твоем жизненном благополучии и душевном равновесии.
Высокий терпеливо выслушал эти «комплименты» и, будто не замечая обидных слов, повторил:
– Петр Анатольевич! Будьте так любезны, называйте меня по имени и отчеству. Что же касается дерьма, то вы как раз из тех, кто делится им щедро. Да и по части денег вы большой проныра. Я подсчетов не веду, но из названной вами суммы вы свою долю давно изъяли.
– Вам ли жаловаться, господин Дибаев! Свое брал!
После обмена любезностями парочка как ни в чем не бывало продолжила свой неспешный променад по Якиманке в сторону здания МВД.
...Николай Алексеевич Дибаев занимал совсем не публичную и скучную должность советника Президента по хозяйственным вопросам. Был он человеком неопределенного возраста. Ему можно было дать и тридцать, и сорок, и пятьдесят лет. Лицо его было удивительно чистым и гладким. Кожа смуглая, создающая впечатление, что ее обладатель только что вернулся с курорта. Многие сослуживцы, обсуждая внешность Дибаева, за глаза называли его «породистым кобелем». Породистым – за русые волосы, резко контрастирующие с карими глазами и смуглой кожей. А кобелем – за смутные подозрения в том, что Дибаев не пропускает мимо себя ни одной юбки.
При близком общении становилось понятным, что Дибаев – далеко не юноша. Особенно когда он начинал говорить. Может, причиной тому был резкий, чуть дребезжащий фальцет, который решительно не позволял считать молодым обладателя такого голоса.
А может быть, гримаса брезгливости и почти не скрываемого высокомерия, которая всякий раз появлялась, когда Николай Алексеевич общался с людьми.
Дибаев знал за собой эту черту. И не то чтобы она мешала ему. Но иногда начальству доносили, что Дибаев-де очень груб и заносчив. Начальство, естественно, делало замечания, а Дибаев в сотый раз, скрипя зубами, принимался работать над своей маской.
Он тренировался, стоя перед зеркалом, растягивая губы в улыбку доброжелательности и приветливости. Но уголки губ упрямо ползли вниз, нижняя губа привычно оттопыривалась. С голосом же и вовсе ничего нельзя было поделать.
Совсем дурно все это получалось у Дибаева, когда он начинал контролировать себя во время общения с людьми. Его манера составляла отвратительную смесь из искусственных улыбок, ужимок и жестов показного внимания к собеседнику и одновременно едва скрываемого презрения к нему.
