В интервью на радио «ВВС» в мае 1970 года Поппер глумился над опубликованной посмертно книгой Витгенштейна:
«Если вы под дулом пистолета потребуете ответить, с чем я не согласен в "Философских исследованиях" Витгенштейна, — ну тогда, конечно, я вынужден буду сказать: "Что вы, меня все устраивает!" Все, кроме самой книги. То есть, согласен я или не согласен — так вопрос не стоит, потому что там не с чем соглашаться или не соглашаться. Признаюсь только, что мне было скучно — скучно до слез».
Вряд ли скучная до слез книга вызвала бы столь эмоциональный отклик. Джозеф Агасси комментирует: «Витгенштейн был для этого философа единственным bete noire [предметом ненависти]: не могло быть лучшего подтверждения лояльности, нежели выпад в сторону Витгенштейна». Интерес к языку Поппер сравнивал с протиранием очков: философы языка могут сколько угодно считать, что этот процесс ценен сам по себе; серьезные же философы понимают, что очки протирают с одной-единственной целью — чтобы яснее видеть.
Намереваясь выступить с критикой Витгенштейна, Поппер рассчитывал на поддержку Рассела — и не ошибался. Давний кризис личных отношений между Расселом и Витгенштейном теперь был обострен еще и враждебностью, с какой каждый из них воспринимал теорию другого. Витгенштейн I соглашался далеко не со всеми результатами ранних логических и технических изысканий Рассела, но был глубоко увлечен ими. Причина появления «Логико-философского трактата» отчасти в том и состояла, что Витгенштейн стремился исправить идеи Рассела, казавшиеся ему ошибочными. Присутствие Рассела ощущается едва ли не в каждой строке «Трактата». В предисловии к этой тоненькой книге Витгенштейн щедро отдает дань уважения «своему другу Бертрану Расселу», а в основном тексте Рассел упомянут двадцать восемь раз. Для сравнения: в период, когда создавались «Философские исследования» — книга, наиболее прочно ассоциируемая с Витгенштейном II, — то есть с конца тридцатых годов и далее, Витгенштейн словно проделал с Расселом «трюк с исчезновением». Своего наставника он упоминает всего дважды, и оба раза критически.
Рассел, со своей стороны, был уверен, что новые идеи Витгенштейна загоняют кембриджскую философию в тупик тривиальности и скуки. Позже он писал, что нашел работы Витгенштейна II «совершенно непонятными. Их позитивные доктрины кажутся мне тривиальными, а негативные — необоснованными». И о «Философских исследованиях»: «Я не понимаю, почему целая школа обнаруживает на этих страницах великую мудрость».
Рассел был основоположником анализа понятий и, подобно Попперу, полагал, что такой анализ зачастую проясняет вопросы и рассеивает туман, которым они окутаны. Однако при этом, опять же подобно Попперу, он не считал, что точность — это начало и конец всего. Поппер отмечал, что ученым, несмотря на определенную степень языковой неоднозначности, все же удается получать грандиозные результаты. Рассел, в свою очередь, утверждал, что даже если точно определить и прояснить каждое слово, проблема не исчезает, и иллюстрировал свою мысль следующим анекдотичным эпизодом: он ехал на велосипеде в Винчестер и остановился у лавки, чтобы спросить у ее хозяина кратчайший путь. Тот крикнул своему работнику:
— Эй, тут джентльмен хочет узнать самый короткий
путь до Винчестера!
— До Винчестера? — раздался голос из глубины лавки.
— Ага!
— Путь до Винчестера?
— Ага!
— Самый короткий?
— Ага!
— Не знаю!
В книге «Мое философское развитие» Рассел категорически отвергает представления позднего Витгенштейна о том, что обыденный язык находится в прекрасной форме, а философские проблемы — это всего лишь головоломки, «лингвистические судороги»: «Нас уверяют, что мы пытаемся понять не мир, а всего лишь высказывания, и при этом предполагается, что истинными можно считать все высказывания, кроме тех, которые изрекают философы». В другой раз он обвинял Витгенштейна в том, что тот унижается перед здравым смыслом. То, что принимают за здравый смысл, полагал Рассел, на поверку то и дело оказывается предрассудком и тиранией обычая. Если Витгенштейн прав, то философия, «в лучшем случае, плохонькое подспорье для лексикографов, а в худшем — идеальное развлечение за чаем». Сидя за чаем 25 октября 1946 года, за четыре часа до собрания Клуба моральных наук, Рассел и Поппер, заговори они на эту тему, наверняка сошлись бы на том, что философия — нечто гораздо большее.
Взять хотя бы реальный мир международной политики. Чтобы в полной мере осознать, какие страсти кипели в тот вечер в НЗ, нужно вспомнить политический подтекст событий. Шел 1946 год! Мир только что избавился от фашизма. Только что началась «холодная война». Должны ли философы заниматься политикой? Поп-пер и Рассел не колеблясь ответили бы «да». Впрочем, Поппер, в отличие от Рассела, не участвовал в маршах протеста и сидячих забастовках — он был рыцарем пера, а не меча. В молодости он видел своими глазами расстрел демонстрации в Вене, и это убедило его, что победы лучше одерживать пером.
Можно спорить о том, действительно ли попперов-ская критика марксизма оказалась самой действенной, ибо показала полную несостоятельность его претензий на научность. Согласно Попперу, настоящая наука, во-первых, открыта для самого тщательного исследования, а во-вторых, делает предсказания, которые можно проверить. Чем смелее предсказания, тем лучше. Псевдонаука — к этой категории Поппер без колебаний относил и неомарксизм, и фрейдовский психоанализ — либо отказывается подвергать себя проверке (то есть не делает ясных предсказаний, благодаря которым ее можно опровергнуть; например, теория относительности была открыта для проверки с помощью наблюдений, которые позже проделал сэр Артур Эддингтон), либо делает предсказания, а потом подыскивает оправдания свидетельствам, явно идущим вразрез с этими предсказаниями. В стране с самым сильным пролетариатом так и не произошла революция? «Да, но это потому, что…» Капитализм так и не привел к сосредоточению все большего богатства в руках все меньшего и меньшего числа людей? «Да, но это потому, что…» Неомарксизм — это сплошное «да, но…». (Неомарксизм — но не Маркс, к которому Поппер относился с большим уважением и который делал предсказания, хотя Поппер считал их опровергнутыми.)
В качестве своего «вклада в победу» Поппер перенес некоторые из этих идей в «Открытое общество и его враги», где он прослеживает истоки фашизма, — и ав-торский перст обвиняюще нацелен на Платона и Гегеля. Однако попперовская критика фашизма равно относится и к другим формам тоталитаризма. Именно это сообщает книге непреходящую ценность и позволяет применить ее идеи к современным закрытым обществам, независимо от того, что составляет их основу — религиозный фундаментализм, националистический экстремизм или этнический шовинизм. Поппер целил в философию тоталитаризма, но не стремился разубедить тех, кто считал «Открытое общество» полемической книгой времен «холодной войны», направленной непосредственно против марксизма.
В «Открытом обществе» он в пух и прах разбивает представления о неизбежности прогресса и о непреложности и проверяемости законов истории. У истории нет сценария, утверждает Поппер. Исторический прогресс невозможен; возможен лишь прогресс человеческой личности. И хотя у истории нет и не может быть никаких гарантий, самое действенное удобрение для социального и экономического развития — это «открытость». Для тоталитаризма она — смертельный яд. В 2000 году китайский академик Лю Цзюнь-нин был исключен из академии общественных наук Китая за то, что прочел лекцию об «Открытом обществе».
