Бессонница мучила его уже года два. Днем он выглядел бледной тенью. Бессонница стала его навязчивой идеей. Он был одержим только одной мыслью и постоянно повторял себе: «Что за наказание…» Он даже не спрашивал себя, почему не спит, почему каждую ночь попадает в эту черную дыру. Он не бодрствовал, но и не спал. В 6 утра он почувствует себя совершенно разбитым и заснет жарким, тягучим сном до восьми. А кофе никак не закипал. Давид заглянул в спальню, украдкой посмотрел на жену. Белая среди белых простынь, она безмятежно спала. Он стоял, прислонившись к косяку, и завидовал ее сну. Легкое посапывание в плотном мраке комнаты, едва слышно: хр… хр… хр… Она спала. Он почти ненавидел ее.
Тут подоспел кофе. Он вздохнул с укоризной (знать бы, кому адресовать этот вздох: кто виноват в его двухлетней бессоннице?), выпрямился: это был настоящий гигант — 194 см на 91 кг, — налил кофе в чашку, снова плюхнулся за стол. У него были темные, почти ничего не выражающие глаза (на приемной комиссии при зачислении в отдел расследований ему даже устроили дополнительный осмотр: глаза психически нездорового человека, сказали ему). Он улыбнулся в темноту. Белая, чисто выбритая кожа — еще одна проблема: если у тебя мальчишеское лицо, кто будет всерьез к тебе относиться?
Он размешал сахар в чашке. Серая кофейная пена имела очертания сна. Неужели это последние дни мира? Давид задумался, глядя на водоворот пены. Кеннеди и Хрущев готовятся к последней войне. Газеты в эти дни напоминают сводки, извещающие о неминуемом конце. Ракеты на Кубе вызвали цепную реакцию. Неужели мы на пороге последней войны? Давид взглянул на молочно-белое небо за окном. А вдруг взорвутся атомные бомбы? Он представил, как небо разрывается в клочья, становится красным, синеватым, черным. Люди только об этом и говорят: вот-вот разразится Третья мировая война. Давид улыбнулся. Отхлебнул глоток кофе. Ужасно. Да пошли они в задницу — и Хрущев, и Кеннеди!
Потом он подумал о своей жене Мауре.
— По-моему, это химия, — сказала она однажды. — Мы обречены любить друг друга из-за химии. В любви есть что-то химическое. Нас тянет друг к другу как магнитом.
Какое-то время они постоянно повторяли это друг другу. Как давно не повторяют? Что-то изменилось. Маура беременна, она хочет ребенка. Но теперь она кажется тихой, подавленной, далекой. Не ребенок ли виноват? Он отогнал эту мысль.
Все спали, кроме него.
Он подумал: «Пошли они все в задницу».
Вернулся в спальню. Маура спала. Давид размышлял о болезни, которая постепенно подтачивала ее силы. С тех пор, как она забеременела, приступы не повторялись. Вначале он думал, что это эпилепсия. Приступы носили бурный характер, сильно истощали нервную систему, длились несколько часов, ослабляли организм. Она плакала, плакала, плакала. Ее распирало изнутри столь сильное и глубокое горе, что Давид был потрясен и тоже принял успокоительное после того, как на его глазах с Маурой впервые случился припадок. Было всегда трудно говорить об этом… Ее буквально ужасала мысль о том, что она сошла с ума.
Давида охватила нежность.
Он наклонился к ней, наблюдая, как она спит. От нее исходил бледный свет.
Он посмотрел на стрелки будильника. Шесть часов. Он вдохнул в себя жаркий неиспитый воздух сна — как будто далекий запах человеческого лица, лихорадки, — розовое дерево в темноте. Осторожно приподнял руку Мауры. Обнял себя ее рукой, вздохнул в последний раз. И забылся сном без сновидений.
Телефон грубо зазвенел в половине седьмого. Звонили из отдела расследований. На стадионе Джуриати нашли труп ребенка.
Американец
МИЛАН
23 МАРТА 2001
05:30
Тот, кто думает, что убит, и тот, кто считает себя убийцей, — оба ошибаются.
«Бхагаватгита»
Американец медленно шел в направлении, противоположном тому, в каком удалился Старик, застрелив двойника. Трюк с двойником сработал. Ишмаэль велик. Они везде и всегда пользовались двойниками. В Панаме, когда надо было защитить Норьегу, эту «ананасовую морду», и заставить весь мир поверить в то, что они на него покушались. В Гондурасе, когда армянин Лачинян пытался с помощью военного переворота свергнуть диктатора Роберто Суасо Кордову, и двойника для него подобрали на севере страны, где тот арендовал земельный участок. В год, когда Киссинджер обратился к Израилю, чтобы получить от Тель-Авива помощь для Претории, и потребовался двойник для южноафриканского премьер-министра Джона Форстера, бывшего нациста, направлявшегося в Иад Вашем для возложения венка в память о жертвах Холокоста, — того самого, который прежде уничтожал евреев десятками. Двойники погибали в любом случае. Он, Американец, всегда оказывался в нужном месте. Перед нападением, перед тем, как раздастся последний выстрел, напряжение, похожее на электрический разряд, вызывало у него колики в животе, от которых едва ли не слезы навертывались на глаза. К этому он так и не привык. Однажды ему самому пришлось прикончить двойника, которого ранили, но не убили двое палестинцев; он сделал при этом вид, что явился помочь. А в этот раз, когда он вернулся в Италию ради Ишмаэля, чтобы помочь Ишмаэлю и сделать его еще более великим, ему самому понадобился двойник, и Ишмаэль доставил его.
Старика он заметил на улице Данте, в американской библиотеке. Сколько раз он уже работал в Италии? Несколько десятков — даже сбился со счета. Италия… По-итальянски он говорил свободно, без акцента, потому что в американском Центре Италия считалась приоритетным направлением, по крайней мере до начала девяностых годов, и агентов учили в совершенстве владеть языком. Потом дела с Италией окончательно отошли на второй план. Теперь в стране англичане. И теперь здесь Ишмаэль. Предоставленный самому себе, вечно ото всех ускользающий Ишмаэль стал Великим Понтификом, Новым Папой, Вождем, Тем, кто останавливает и ускоряет время ради собственного удовольствия. Ишмаэль нуждался в нем, просил о помощи, и он, Американец, немедленно примчался в Милан, где Ишмаэль готовил новую операцию. Он, Американец, едва ли не вслух шептал слова, повторявшиеся за спиной Ишмаэля: «Будь благословен Ишмаэль — без него мы были бы ничем».
Он был Зодчим, Аннигилятором.
Старик возник за спиной Американца в вестибюле американской библиотеки. Сперва нужно было убрать мальчишку: его засекли, хотели узнать, где он живет; действовать надо было в едином порыве — убрать мальчишку, неожиданно появившегося в библиотеке. И нужно было убрать его сразу, не раздумывая. Ишмаэль своим примером доказал: порыв — это заложенная в уме программа; следовать инстинкту — значит быстро согласовать свои действия с рассудком. Он стрелял из пистолета с глушителем. Закрывая дверь в туалете, услышал, как клокочет кровь, хлынувшая из горла мальчишки, как потрескивают, лопаясь, маленькие плотные пузырьки. Неизвестно, был ли мальчишка итальянцем. Никаких документов. Возраст? Между двадцатью пятью и тридцатью годами. Число врагов Ишмаэля возрастало, спасать Ишмаэля становилось все более сложным предприятием. Старик искал его взглядом, Американец это понял, едва выйдя из туалета. Они не смотрели друг на друга, но как бы пересекались краем глаза. Вероятно, Старик хватился мальчишки и сразу же все понял — он был профессионал.
