Виктор Гюго. «Отверженные»
Маура вернулась домой рано. Она рано ушла с вечеринки. Лука отвез ее. Они остались сидеть в машине. Целовались, трогали друг друга. Она не говорила с ним. Ничего не сказала ему о ребенке, о Давиде, о приступах.
Она поднялась к себе, дрожа.
Квартира была пуста. Давид еще не вернулся.
Судороги усиливались, вплоть до припадка. Ей едва удалось почистить зубы, никак не получалось зажать щетку в кулаке.
В постели, в темноте, ей казалось, будто она погружается в какую-то пучину. Страх и ужас. Голова кружилась, кружилась, кружилось все внутри черепа. Тахикардия заставляла ее вздрагивать.
Ребенок. Ребенок, должно быть, разросся у нее в животе, как огромная гладкая мышь. Ребенок был нежность в простой своей форме, она уже любила его. Роды будут болезненными, она потеряет сознание, она умрет. Роды будут самым сладостным моментом в ее жизни. Ребенок выйдет наружу, скользкий, как угорь. Она сожмет ребенка в своих объятиях и растворится в спокойной радости. Покой, наконец-то покой. Она будет в ужасе при мысли, что может задушить его, она боялась проломить ему голову. Вены пульсировали. Ребенок может задохнуться.
Она включила свет, приподнялась. Сидя на постели, постаралась перевести дыхание.
Приступ. Судороги достигли своего апогея.
Она снова вытянулась, свет был погашен.
Как только вернется Давид, она скажет ему. Я не оставлю его, не оставлю, я не хочу оставлять ребенка. Она плакала. Задыхалась. Давид поможет ей? Она ненавидела Давида, она любила его. Давид был ничто, он трахал ее так, как будто она была неподвижным телом, органической материей, массой расплывчатой формы. Давид никогда ее как следует не трахал. Не Давида она хотела в своей жизни.
Надежды не было. Никакой надежды. Тревога, перекрывающая горло. Она не дышала. Вот, она умирает. Но она не умирала.
Будущее закрылось над ней, как ножницы.
Все погрузилось в тень. У нее не было сил надеяться на Луку. Она не говорила ему. Это не любовь. Лука не любит ее. И она тоже не любит Луку. Лука не защитит ее. Это неправда. Лука любит ее, и она его любит, их тела отвечали друг другу, их безудержно влечет друг к другу, его кожа сводит ее с ума. Сводит ее с ума. Сводит ее с ума.
Толчки, сильные. Она постаралась раствориться в плаче, но у нее не получалось. Она плакала без слез.
Она встала, ноги не держали ее.
Дверь в ванную. Дойти до двери в ванную. Если доберусь до ванной — я спасена. Давид любит меня. Лука любит меня. Ребенок будет любить меня. Я ничто, ничто, ничто, ничто.
Ванная. Маура открыла дверь. Почти упала, попыталась прислониться спиной к стене, голова болталась.
Соль слез, сладкая слизь из носа, изо рта. Рот был как рваная дыра. У нее болели запястья, щиколотки. Кровь не поступала в кисти рук. Не было сил кашлянуть.
Она увидела бритву Давида — в открытом шкафчике над раковиной.
Увидела пачку транквилизаторов.
Ей удалось приподняться, она закрыла дверь ванной. Бритва Давида, таблетки. Она сползла на пол.
Желудок был как сжатый кулак. Она дрожала.
Она больше ничего не понимала, мысли ушли куда-то в далекий темный угол — она попыталась потерять сознание, у нее не получилось.
Инспектор Давид Монторси
МИЛАН
28 ОКТЯБРЯ 1962 ГОДА
00:40
Исповедь начинается всегда с бегства от самого себя. Она рождается в ситуации безнадежности. Ее предпосылки — те же, что у любого начала движения: надежда и безнадежность.
Мария Дзамбрано.
«Исповедь как литературный жанр»
Маура была в ванной, горел свет. Монторси чувствовал жар, неестественный, непонятный, который не мешал ясности мысли. Он разделся, вспомнил номер Фольезе. Позвонил ему.
— Ну и?..
— Катастрофа. Это впечатляет, Фольезе. Впечатляет.
— Я успел прочесть статью того, кого мы туда посылали.
— Статья ничего не стоит, Фольезе. Они собираются замять это дело.
Вдруг возникли помехи на линии, что-то внутри затрещало. Маура не выходила из ванной, дрожь от лихорадки становилась более сильной.
— Как ты говоришь, Монторси?
— Замять, Фольезе. Они делают все, чтоб замять это дело.
— Да, но оно уж очень громкое.
— Они забрали дело из отдела расследований. Теперь этим занимаются спецслужбы, верховные власти и прокуратура. Нас отстранили.
— Ну ты даешь. Это безумие.
— Да. И ты увидишь официальную версию, согласно которой…
— Несчастный случай. Официальная версия — несчастный случай.
Монторси:
— К черту.
— Что-то не сходится?
— Ничего. Ничего не сходится.
— Ну, как ты так говоришь, Монторси?
— Никаких сомнений. Мы все это видели — я и мои коллеги.
— У тебя есть доказательства?
— Слушай, Фольезе, это точно. Неопровержимо. Но не дело говорить об этом так, по телефону…
— На глазах у всего народа… Безумие! Они затыкают всем рот.
— Я полагаю, у тебя не было времени что-либо проверить?
— Нет, сам подумай… Здесь такой бардак творился. Между прочим…
— Что?
— Говорят, что у директора… Вроде у директора поднимали тост за смерть Маттеи…
— И они были не единственными. Послушай, Фольезе, я хотел сказать тебе… Эта штука, которую ты послал туда, в то место, слышишь? Чтобы перейти на другую работу.
Досье на Ишмаэля, которое Фольезе послал в «Джорно», газету Энрико Маттеи. Американцы в Италии. Черная религия.
— Ты, конечно, передал его другу…
После смерти Маттеи этот рапорт подвергал опасности Фольезе.
— А что?
— Ты сможешь забрать тот экземпляр, который отправил? Лучше будет забрать его.
— Ты прав. Постараюсь сделать это завтра. Ты прав.
— Между прочим… Завтра…
— Ты хочешь встретиться, Монторси?
— Да, так я тебе больше смогу рассказать. Нужно согласовать действия.
— Да. Нужно увидеться.
Монторси, вздохнув:
— У тебя уже есть мысли по поводу того, чем ты займешься завтра, по этому делу о Джуриати?
— Да. Я буду работать с фотографией. Установлю личность остальных, кто на ней. Чем больше я об этом думаю, тем больше мне все это кажется… как бы это сказать…
— Абсурдным, да?
