“Слабая” форма почти целиком уделяет внимание защите свободы выражения в Сети, то есть собственно защите свободы интернета, а “сильная” стремится к распространению свободы через интернет и видит в нем движущую силу революции снизу образца 1989 года, но с твитами вместо факсов. Можно сравнить их с знаменитым разделением Исайи Берлина. Тогда “слабая” форма свободы интернета вполне совпадет с отстаиванием “негативной свободы”, то есть “свободы от” – от правительственной сетевой слежки, от цензуры, от DDoS-атак, – а “сильная” форма скорее соответствует “позитивной свободе”, “свободе для”: для мобилизации, для организации, для протеста.
“Сильная” программа содержит старые тезисы о “смене режима”, изложенные либертарианским языком, на котором говорят в Пало-Альто. “Слабая программа”, по-видимому, не идет дальше консервации интернета в его текущем состоянии. Она апеллирует прежде всего к защите свободного выражения мнений, гарантированной ст. 19 Всеобщей декларации прав человека (“Каждый человек имеет право на свободу убеждений и на их свободное выражение; это право включает свободу беспрепятственно придерживаться своих убеждений и свободу искать, получать и распространять информацию и идеи любыми средствами и независимо от государственных границ”). Подход, предполагающий борьбу за мир с минимумом препятствий для свободы слова, не обязательно преследует распространение демократии как одну из целей. Он дальновиднее. Киберконсерваторы, разумеется, не против того, чтобы сохранить и свободу интернета, но видят в нем скорее средство подготовки демократических восстаний в Беларуси, Бирме, Иране.
Приверженцы “слабой” программы (большинство их – самопровозглашенные поклонники либерализма и международных организаций) попадают в ловушку, которую сами и устроили: большинство неэкспертов (по крайней мере, если судить по иррациональному восторженному приему этими людьми иранской твиттер-революции) толкуют термин “свобода интернета” в его “сильном” значении, то есть предполагают гораздо более агрессивное применение интернета для низвержения авторитарных правительств. Когда слышишь о свободе интернета, первое, что приходит на память, – умирающая Неда Ага-Солтан, окруженная молодыми иранцами с мобильными телефонами, а не женевский конференц-зал Международного союза электросвязи, где спорят о будущем управления интернетом. Проблема в том, что агрессивное толкование свободы интернета, привязанное (все на это указывает) к способности либералов защищать свободное обращение информации в интернете, а также содействовать расширению свободы и без интернета (более традиционными, “офлайновыми” методами), может быть серьезно дискредитировано.
То обстоятельство, что свобода интернета бывает двух видов, ускользнуло от внимания многих американских обозревателей, занимающихся СМИ. Они считают, что у политиков на этот счет – редкий случай! – нет разногласий. Репортера “Ньюсуик” Баррета Шеридана конференция “кибердиссидентов” в Далласе удивила тем, что “не многие идеи сближают бывшего президента Джорджа У. Буша и его преемника Барака Обаму, но одной из общих тем для разговора, бесспорно, может стать свобода интернета и способность техники провоцировать демократические революции”. Неясно, для чего Обама вообще ввязался в эту беседу: во внешней политике он сделал все для развенчания мифа, будто намеревается продолжать “инициировать демократические революции”. Двусмысленность понятия “свобода интернета”, однако, может дискредитировать все шаги, предпринятые им для того, чтобы представить свой внешнеполитический курс как противоположный курсу Буша.
В тот день, когда Хиллари Клинтон произнесла судьбоносную для интернета речь, Джеймс Глассман и Майкл Доран (воинственно настроенный бывший коллега Глассмана из администрации Буша) опубликовали в “Уолл-стрит джорнал” колонку о том, как они приспособили бы интернет к нуждам американской политики в отношении Ирана. Глассман и Доран призвали правительство США использовать технику для моральной и образовательной поддержки, расширять коммуникации в Иране и между Ираном и остальным миром, а также опровергать иранскую пропаганду. Это яркий пример “сильного” подхода, и, скорее всего, некоторые круги американского внешнеполитического истеблишмента будут настойчиво его применять.
Марк Линч, известный специалист по ближневосточной политике, скоро указал на то, с какой легкостью можно извратить смысл речи Клинтон, в которой речь шла в основном о защите свободы слова в Сети. Линч написал в блоге журнала “Форин полиси”, что для “ястребов” вроде Глассмана и Дорана “свобода интернета, которую Клинтон представила абстрактным всеобщим благом, несомненно является орудием, которое должно быть обращено против иранского режима… Многие в мире, вероятно, решили, что у Клинтон на уме то же, что у Глассмана и Дорана, хотя она этого не говорит”.
Заметим, что Клинтон не особенно ясно выразилась о том, почему следует защищать свободу интернета. С одной стороны, она признала, что Америка придерживается “слабой” программы, заявив, что “мы ратуем за единый интернет, где все без исключения имеют равный доступ к знаниям и идеям”. Но госсекретарь также дала понять, что причины столь широкого понимания свободы интернета вполне прагматические: “Интернет может помочь человечеству оттеснить тех, кто распространяет насилие, преступность, экстремизм. В Иране, Молдове и других странах онлайновая организация стала критически важным средством содействия распространению демократии и предоставления гражданам возможности протестовать против сомнительных результатов выборов”. Сказанное означает примерно вот что: мы были бы рады содействовать распространению свободы интернета, чтобы всякий мог писать, говорить и читать в Сети все, что угодно, но мы также рассчитываем, что эта свобода приведет к значительному числу демократических революций.
Этот сценарий нереалистичен (и никак не поможет распространению демократии) уже потому, что в нынешней американской политике мало места для маневра: перед США по-прежнему стоят проблемы терроризма, энергообеспечения, политики военных баз. Эксперты по технике, нередко подверженные интернетоцентризму, могут говорить что им вздумается (это позволяет им чувствовать себя важными) о “программе защиты свободы интернета”, но это не изменит политику (точно так же США, например, на Ближнем Востоке или в Центральной Азии не выйдут за рамки общей озабоченности соблюдением прав человека и свободы слова). Вряд ли стремление заполучить азербайджанскую нефть вскоре уступит место желанию получать твиты от азербайджанских оппозиционеров, хотя бы потому, что Вашингтон давно принял стратегическое решение не расшатывать дружественный азербайджанский режим.
Нельзя сказать, что Хиллари Клинтон вовсе не говорит о преследованиях азербайджанским правительством местных блогеров – например, она упомянула об этом во время своего визита в Азербайджан в июне 2010 года. Однако критика такого рода не может серьезно повредить отношениям между двумя странами. Она помогает американским чиновникам продемонстрировать, что они ставят идеалы демократии выше нужд энергетики. Такая позиция, конечно, помогает им смириться с цинизмом собственной работы, но эффект от этого в Азербайджане нулевой. Самая серьезная опасность кроется вот в чем: предполагаемый новый столп внешней политики США (именно так свобода интернета нередко преподносится высокопоставленными американскими дипломатами) отвлекает общественность, и она забывает задать жесткие вопросы касательно прежних, более прочных столпов (а некоторые из них явно начинают крошиться). Если так, то становится гораздо труднее оценивать преемственность американской политики и критиковать ее в целом. Поскольку положение блогеров гораздо выгоднее положения правозащитников, некоторые наблюдатели могут решить, будто США беспощадно критикуют своих союзников.
