Если даже фрау Краузе была доносчицей (хотя сама этого и не помнит), то что уж говорить о сотрудниках гестапо? При ближайшем рассмотрении оказывается, что подобно рассказам о том, что «гестапо было повсюду», к мифам можно отнести и образ гестаповцев, фанатиков из СС, которые с момента становления нацистского режима оттолкнули прочь законопослушных, честных полицейских служак и заняли их места. На самом же деле с появлением нового режима большинство полицейских остались при своих должностях, они просто начали работать несколько иначе, безо всяких ограничений. При нацистах немецкая полиция получила полную свободу действий – теперь можно было игнорировать права подозреваемых и делать то, чем, по ее мнению, должна заниматься сильная полиция, поддерживающая правопорядок.
Генрих Мюллер, печально известный начальник тайной государственной полиции, заступивший на эту должность в 1939 году, не был исключением из этого правила. До прихода нацистов к власти он служил в полиции, работал в политическом ведомстве, где особое внимание уделял партиям левого крыла. Вообще-то Мюллера трудно звать ревностным нацистом, поскольку местная партийная ячейка советовала в 1937 году отказать ему в повышении: Мюллер не обладал качествами, необходимыми для службы на благо нацистов. При оценке его деятельности против объединений левого крыла до того, как нацисты оказались у власти, партийные деятели писали следующее: «Надлежит отметить: его действия против данных движений были крайне жестокими, отчасти он даже пренебрегал законом. Однако несомненно, что Мюллер действовал бы не менее ожесточенно и против правых партий, будь ему такое велено». В отчете высказывают страшную догадку о мотивации, которую предположили у Мюллера нацисты: «С его величайшими амбициями и бесконечным запасом энергии он готов на все, чтобы получить признание в глазах своего руководителя в любой системе». Несмотря на такую отрицательную оценку, Мюллер все же повышение получил. Его непосредственные руководители, Генрих Гиммлер и Рейнхард Гейдрих, должно быть, подсознательно почувствовали: гораздо лучше будет отдать эту должность кому-то суровому и честолюбивому, но умелому и знающему свое дело, чем тому, кто просто чуть более соответствует занимаемой должности согласно своим политическим убеждениям»8.
Большинство немцев, разумеется, никогда бы не стали связываться с гестапо. Если человек был законопослушен (в глазах нацистов), он пребывал в безопасности. Террор редко принимал произвольные очертания – конечно, если его жертва не принадлежала к числу преследуемых – к нищим, к отбросам общества, коммунистам или евреям.
Хаотичная природа нацистской управленческой системы в Германии указывала на то, что даже нацистская политика антисемитизма до начала Второй мировой войны была не слишком последовательна с точки зрения партии, столь ревностно преследовавшей евреев. Основные положения антисемитизма всегда оставались неизменными, однако у твердокаменных нацистов они приняли особо непримиримые очертания, а потому гонения постоянно ужесточались.
Сразу после выборов марта 1933 года был проведен ряд разрозненных мероприятий против евреев. Отголосок одного из них мы уже видели в Вюрцбурге – публичное унижение и лишение свободы еврея за любовную связь с чистокровной немецкой женщиной (и снова следует упомянуть, что в этом не было ничего противозаконного). Однако неофициальные антисемитские мероприятия могли принимать куда более жестокие формы. Арнон Тамир, пятнадцатилетний юноша-еврей, узнал от своего друга, что сразу после прихода Гитлера к власти в его деревню вошли отряды штурмовиков и отхлестали всех евреев плетьми так, что те «не могли присесть еще несколько недель». Изо всех уголков Германии поступали сообщения о евреях, которые подвергались самым разным оскорбительным наказаниям. (Например, им сбривали бороды и заставляли пить касторовое масло.)
Руди Бамбер вместе со своей семьей, входившей в нюрнбергскую еврейскую общину, довольно скоро познакомился с людоедскими методами, применяемыми нацистскими штурмовиками по отношению к евреям: «В 1933 году штурмовики пришли и забрали моего отца и многих других евреев, живших в Нюрнберге. Их увели на заброшенный стадион и приказали зубами прополоть всю траву…Унижали, низводили до скотского обличья, измывались».
От Гитлера не поступало ни одного соответствующего распоряжения, хотя, должно быть, он отнесся бы вполне благосклонно к мотивам тех, кто занимался подобной деятельностью. 1 апреля фюрер одобрил бойкот всех еврейских магазинов и предприятий. Изначально планировалось, что этот бойкот будет бессрочным, но под влиянием Гинденбурга и других членов партии (опасавшихся того, что это скажется на внешней торговле) Гитлер сделал бойкот однодневным. Однако для еврейского населения Германии этот день стал незабываемым. Арнон Тамир видел, как штурмовики обливали краской витрины еврейских магазинов, а затем выстраивались перед входом с угрожающим видом, не подпуская никого к дверям. Военные выкрикивали лозунги: «Немцы никогда ничего не купят у евреев!» и «Евреи – наше проклятие!». Он видел нескольких отважных немцев, которые все же прорвали ограждение, однако эти редкие случаи лишь укрепили его уверенность в безысходности положения евреев в Германии. «Я чувствовал, будто лечу в глубокую пропасть, – рассказывает он. – И впервые осознал, что ни один из тогдашних законов не распространялся на евреев… С евреями можно было вытворять все, что угодно… Евреи – вне закона». В тот самый момент он решил, что прекратит всякое общение с чистокровными немцами. В какой-то мере именно на такую реакцию рассчитывали штурмовики. Нацисты хотели, чтобы все евреи отделились от остального немецкого общества, «основав» отдельное еврейское государство на территории Германии. Впоследствии евреи учредили собственные школы, собственные молодежные и спортивные клубы – они добровольно начали изолироваться от остального общества. Еще более трагичные масштабы эта ситуация принимает на фоне того, что многие евреи приложили нечеловеческие усилия, чтобы стать частью Германии. Хотя географически они и продолжали обитать в пределах нацистского государства, по сути, режим отправил этих людей во внутреннее изгнание.
Среди еврейского населения по-прежнему оставались те, кто цеплялся за надежду на то, что бойкот – не про них, верноподданных граждан Германии, – а про так называемое «мировое» еврейство. Именно такой точки зрения придерживались Арнон Тамир, его родители и друзья. Сегрегация евреев и вступление в силу Нюрнбергских расовых законов осенью 1935 года юридически ограничили степень исключения представителей этой нации из немецкого общества (лишив их германского гражданства и запретив вступать в брак с «арийками»), поэтому многие евреи решили, что режиму удалось побороть ненависть к еврейскому народу. Благодаря усилиям Ялмара Шахта, министра экономики и президента Рейхсбанка, который предвидел тяжкие экономические последствия гонений на евреев, и осознавал необходимость достойно представить рейх на Олимпийских играх (1936), 1936–1937 годы стали для евреев Германии периодом относительного спокойствия. Нельзя сказать, что расовые преследования прекратились – просто по сравнению с жестокими притеснениями прошлых лет жить стало немного легче.
Тем не менее страдания этого народа не прекратились. Программа «ариизации» – изъятия у евреев частных предприятий – лишала их всех средств к существованию. Даже те евреи, что работали на должностях, изначально не запрещенных для них, были разорены. Сразу после бойкота 1 апреля 1933 года на небольшой табачной фабрике отца Арнона Тамира начались неурядицы. Городские табачные торговцы, с которыми у этого человека всегда были добрые отношения, один за другим отказывались иметь с ним дело, объясняя это тем, что с тех пор, как всем стало известно о его расовой принадлежности, его товары дальнейшей продаже не подлежат. Спустя несколько месяцев этого неофициального «бойкота» фабрикант был вынужден свернуть производство. «Для него это стало тяжелым ударом, – рассказывает Арнон Тамир, – ибо уже в третий раз, после войны и инфляции, он остался без гроша. Несколько недель после закрытия фабрики отец лежал на диване и смотрел в пустоту».
