Однако в тот же день, 16 октября 1941 года, через десять минут после памятного звонка Жукову, один из помощников Сталина отдал Пономареву приказ собрать все оборудование и приготовиться к отъезду. «Еще через полчаса, – рассказывает Пономарев, – ко мне явился один из помощников Сталина и спросил, успел ли я собрать все необходимое. “А куда мы едем?” – задал я вопрос. Тот ответил: “Увидите. Берите вещи и идите за мной”. Снаружи уже ждала машина. Мы ехали темными улицами ночной Москвы. Моросил дождь. В конце концов я понял, что мы держим путь к железнодорожному вокзалу. Там я увидел бронепоезд, вдоль которого ходила личная охрана Сталина. Очевидно, мы дожидались только его самого и сразу по его прибытии должны были эвакуироваться из города».
Другие москвичи также пришли к выводу, что пора готовиться к эвакуации. Майя Берзина, которой был в то время тридцать один год, тоже решила бежать. «Тут и гадать было нечего – с отъездом правительства все сразу стало понятно, – рассказывает она. – Все указывало на то, что скоро Москву со всех сторон окружат вражеские войска. Мой муж был евреем, я сама – наполовину еврейка, это означало, что мы будем обречены. Муж побежал на вокзал, но там ему сказали, что поездов не будет… Посоветовали уходить пешком. Нашему сыну тогда исполнилось только три года, нести его на руках было уже тяжело, но он был слишком мал, чтобы идти самому. Мы не знали, что делать. Потом вспомнили, что южный московский порт вроде как по-прежнему работает, муж бросился туда, и оказалось, что можно еще успеть на какие-то суда. В тот день всех охватила паника, но именно тогда жители Москвы осмелели и проявили решительность – мы давно уже позабыли, что такое инициатива. Все привыкли к приказам и директивам. Выяснилось, что начальник порта начал распродавать билеты на судно, которое должно было отправиться на консервацию, и чудесным образом, мы успели их приобрести».
Майя Берзина не сомневалась тогда, в октябре 1941 года, что немцы непременно возьмут Москву: «Ходили слухи, что кое-кто из местных уже нарисовал для немцев приветственные плакаты. Была паника. Кондукторша сказала, что уже видела немцев в каком-то другом трамвае – уж не знаю, можно ли верить ее словам, или это – досужие домыслы… Директора магазинов распахнули двери, приглашая людей брать все, что захочется, чтобы немцам ничего не досталось».
В этом переполохе даже сам Сталин решил бежать из столицы. Согласно недавно рассекреченному постановлению № 34 Государственного Комитета Обороны от 15 октября 1941 года, вождь Советского государства совершенно искренне верил в то, что ситуация приняла серьезный оборот. Государственный Комитет Обороны постановил «эвакуировать Президиум Верховного Совета и партийных деятелей высшего звена… Товарищ Сталин покинет город завтра или позднее, в зависимости от ситуации… В случае, если вражеские войска войдут в Москву, НКВД – под руководством товарища Берии и товарища Щербакова – приказано взорвать промышленные здания с прилегающими постройками, склады и учреждения, не подлежащие эвакуации, а также все электрооборудование метрополитена».
Возможно, именно этот момент стал ключевым в ходе всей войны. Ведь если бы Сталин тогда приехал к поезду и бежал из Москвы, советское сопротивление могло бы значительно ослабнуть. Многие считали, что даже без Сталина резкое похолодание и сложности, с которыми немцам пришлось бы столкнуться в ходе боевых действий на территории такого большого города, и так отбросили бы вражеские силы назад. Однако такое развитие событий не осталось бы незамеченным для простых москвичей, боевой дух которых был бы решительно подорван. В пропагандистской риторике Сталин олицетворял весь Советский Союз. Прояви он малодушие, остальные последовали бы его примеру. И действительно: раз уж сам Сталин сбежал, отчего москвичи должны были оставаться в городе на верную смерть?
В конце концов, несмотря на возможный отъезд вождя, немцев наверняка бы окружили советские войска, отрезав их от приближающегося подкрепления – во всяком случае, именно так все произошло бы, если бы группа армий «Центр» перешла в наступление на советскую столицу в августе, пока еще существовала угроза фланговых ударов. Но теперь, в октябре, когда опасность таких ударов миновала, Москву ждала судьба Киева и Минска – городов, которые надежно удерживались немцами. Очевидные для всех страхи Сталина и его неспособность предотвратить растущую панику в городе значительно подорвали его авторитет. Если бы советское руководство не сумело удержать Москву – сердце советских транспортных сетей и сетей связи, – то на каких условиях они могли бы приступить к возможным мирным переговорам с неприятелем.
В конечном итоге Сталин принял решение остаться в Москве, но его одолевали сомнения. 15 октября, по словам члена политбюро Анастаса Микояна, Сталин объявил своим приближенным о намерении уехать из столицы следующим утром. Но уже к ночи 19 числа того же месяца Сталин переменил свое решение. В. П. Пронин, председатель исполкома Моссовета, также присутствовал на этом решающем заседании. Вот что пишет человек, которому довелось стать очевидцем того, как Сталин принимал важные решения: «Когда собрались в комнате, откуда предстояло идти в кабинет Сталина, Берия принялся уговаривать всех оставить Москву. Он был за то, чтобы сдать город и занять рубеж обороны на Волге. Маленков поддакивал ему. Молотов бурчал возражения, остальные молчали. Причем я особенно запомнил слова Берии: “Ну, с чем мы будем защищать Москву? У нас же ничего нет. Нас раздавят и перестреляют как куропаток”. Потом вышли через главный выход, пошли к Никольским воротам в кабинет Сталина. Вошли… Сталин ходил по кабинету со своей трубкой. Когда расселись, спросил: Будем ли защищать Москву? Все угрюмо молчали. Он выждал некоторое время и повторил вопрос. Опять все молчат. “Ну что же, если молчите, будем персонально спрашивать”. Первым обратился к сидевшему рядом Молотову. Молотов ответил: “Будем”. Так ко всем обратился персонально. Все, в том числе и Берия, заявили: “Будем защищать”37.
Так, Сталин решил остаться в столице, на защиту которой, по его мнению, правительство должно было бросить все силы. Чтобы успокоить народ, 20 октября он объявил в городе «осадное положение». С полуночи до пяти утра установили комендантский час, а поддержание порядка полностью возложили на плечи НКВД.
Владимир Огрызко командовал тогда одним из отрядов НКВД, которые пытались восстановить порядок в Москве. «Диверсионные отряды и шпионы, прорвавшиеся через линию обороны, сеяли панику среди населения, – вспоминает он. – Стоял грабеж среди бела дня – от страха все потеряли голову… В особенности малообразованный пролетариат. Отбросы общества показали свое истинное лицо».
Многие служащие органов НКВД восприняли приказ Сталина, как то, что их наделили абсолютной властью. «Это вам не мирное время, – рассказывает он. – Тут нельзя ждать, кричать: “Стой, стрелять буду!”, предупредительные выстрелы в воздух тоже мало чем помогут. Разумеется, стрелять надо сразу, без раздумий. Мы получили четкое распоряжение. Любого, кто пытался оказывать сопротивление или отказывался выполнять наши приказы, мы расстреливали на месте, особенно если они при этом еще пытались сбежать или спорить с нами. И это считалось проявлением героизма – ведь ты стреляешь во врага».
