Кантовский знал, что в штрафбате «старые грехи смываются только кровью» и что выжить, покинуть штрафной батальон возможно, лишь получив боевое ранение. И все же он ни на миг не пожалел о своем выборе: «Таким уж я уродился: не люблю сожалеть о содеянном – из принципа никогда не сожалею. И, несмотря ни на что, передо мной тогда открылись новые возможности. Шансов уцелеть было немного – но если хотя бы десять человек из двухсот пятидесяти оставались после боя в живых, это все равно значило, что какой-то шанс имелся».
Не получив никакой предварительной подготовки, отряд Кантовского попал на фронт, где им объявили, что представилась возможность послужить Родине – пойти в разведку боем. Их задачей было предельно приблизиться к расположению немцев и «заставить врага открыть огонь, чтобы наши разведчики могли определить местоположение огневых точек, а затем уничтожить их. Выступить приказали на рассвете, и двигаться к лесу, где стояли немцы, почти в четырехстах метрах от советских позиций. «Как только мы достаточно приблизились, противник открыл огонь. Однако наши офицеры кричали: “Вперед! Вперед!” Не думаю, что в таких обстоятельствах кто-то вспоминал о патриотизме. Знаешь: близится нечто неотвратимое, гибельное. Это вроде русской рулетки: уж как повезет…»
Штрафбат шел дальше, и огонь немецких пулеметчиков усиливался. Четыре или пять советских танков, двигавшихся вослед пехоте, были быстро подбиты. Вдруг Кантовский почувствовал, как пули прошили его руку и плечо: «Меня ранили, потекла кровь. Чтобы помиловали, надлежало получить тяжелое ранение – да как же понять, насколько серьезно ты пострадал? Покуда не убедился, что ранен тяжело, я не решался обратиться за первой помощью. Двигаться почти не мог – рукой нельзя было шевельнуть. Пополз на спине».
Из всего батальона, в котором служило двести сорок человек, уцелело девять, остальные были тяжко ранены или погибли. Кантовскому посчастливилось: его рану признали достаточно серьезной для того, чтобы лечить и освободить от службы в штрафбате. Он вернулся в Москву, где собирался продолжить учебу в университете. Однако на этом история Кантовского не заканчивается. В 1944 году его снова арестовали по тому же обвинению, что и в 1941-м. Следователь из НКВД объяснил это следующим образом: «В 1941 году вас приговорили к десяти годам заключения. Так что вы должны вернуться и отбыть положенный срок до конца, то есть на свободу мы выпустим вас в 1951 году». Кантовский так и не понял, за что его отправили снова в ГУЛАГ. «Мы жили при диктатуре Сталина, – рассказывает он. – Я не могу оценивать его поступки с точки зрения справедливости – он был настоящим тираном, чья власть основывалась на страхе, жестокости, работе доносчиков. Так сказать, политика кнута без пряника».
Создавая документальный телесериал, на котором основывается эта книга, мы познакомились с несколькими по-настоящему исключительными людьми. Но Владимир Кантовский впечатлил нас больше всех. Сидя в тесной московской квартире, он поведал нам историю своей жизни, в которой сталкивался с несправедливостью на каждом шагу. Все несчастья – даже раны, шрамы от которых остаются на его теле после той памятной «разведки боем» и по сей день, – обрушились на его голову после того, как в 1941 году Кантовский всего-навсего распространил листовки, заступаясь за своего арестованного преподавателя. Но листовки повлияли лишь на участь самого Кантовского. Мы спросили его: не раскаивался ли он в том, что сочинил листовку? «Нет, ни разу, – отвечает он. – У нас тогда не было другой возможности высказаться. Это только укрепило мой характер». Кантовский умолкает, пытаясь подобрать правильные слова, чтобы выразить свои чувства. И заканчивает: «Не раскаивался, ибо иначе перестал бы себя уважать». Война богата историями страданий, которых ничем не оправдать, но в нашей памяти рассказ Владимира Кантовского, человека, который готов был умереть не столько за свою страну, сколько за свое достоинство, занял особое место.
Однако даже самопожертвование советских бойцов не предотвратило немецкого наступления летом 1942 года. 23 июля танковые дивизии вступили в Ростов, достигнув моста через реку Дон. «Немцы были так самоуверенны! – вспоминает Анатолий Мережко, советский офицер, который также участвовал в боях тем памятным летом. – Это вполне естественно: ведь прошли от Харькова до самого Дона… Тут любой уверует в свою непобедимость. Они шагали с песнями, засучив рукава, закатав штанины. А наши отступающие части были напрочь деморализованы. Люди не знали, куда идти, где искать своих однополчан. Например, точку сбора назначили в Малиновке, но где же эта Малиновка? Найдутся пять-шесть солдат, которые спросят: а как добраться до Малиновки? Так что, люди тащились вперед и вперед, сберегая оружие – ведь за потерю оружия по головке не гладили».
Тамара Калмыкова, которой было в те дни восемнадцать лет, стала свидетельницей отступления советских отрядов: «Все ударились в панику, опасаясь за собственную жизнь. Не скрою: будь у меня пулемет – расстреляла бы всех, кто посмел отступать. Каждый их шаг лишь удваивал количество крови, что пришлось пролить, отвоевывая свои земли назад».
Сталин, должно быть, мыслил точно так же – потому и приказал: «Ни шагу назад!» Но тем летом он вынужден был признать, что иногда без эшелонированного отвода боевых подразделений не обойтись, иначе не избежишь окружения. Это было заметной переменой к лучшему: Сталин ясно дал понять, что способен учиться на прежних ошибках и прислушиваться к своим генералам. Упорядоченное отступление с боем дозволило бы избежать весьма схожих меж собой весеннего разгрома под Харьковом и прошлогоднего под Киевом и Вязьмой.
Тем летом Анатолий Мережко был заместителем командира роты курсантов (его военно-пехотное училище было преобразовано в курсантский полк). Изо дня в день повторялось одно и то же: «Обычно немцы атаковали дважды, а затем выжидали, пока подтянутся основные силы, и наносили сокрушительный удар на следующее утро. Когда наступал вечер, боевые действия прекращались. Но к нашим флангам высылали мотоциклистов, которые пускали сигнальные ракеты – просто для того, чтобы мы решили, будто нас окружают. Немцы все делали по расписанию: на рассвете обычно появлялись разведывательные самолеты, за ними бомбардировщики. Бомбили передовую. Затем начинался обстрел, после шли в наступление пехота и танки. Если удавалось уцелеть при бомбежке и обстрелах – отлично: против танков и пехоты удержаться можно всегда и вполне. Если атака не имела успеха, немцы отступали». Ночью, пока противник вызывал подкрепления, бойцы Красной Армии рассредоточивались «У нас не оставалось сил удерживать оборону, – признает Мережко. – Если бы приказали остаться на месте, мы бы наверняка выполнили такое распоряжение, но командование предпочитало сберегать солдат». Занятно: эта новая, более разумная тактика не понравилась ни самому Мережко, ни его бойцам: «Мы отчаянно злились на собственную беспомощность, не понимали: почему нас не пускают в открытый бой? Почему мы постоянно отступаем? И продолжали отступать, до самого Дона».
«Сначала казалось, будто русские бегут с поля боя, – рассказывает Иоахим Штемпель, вместе с другими немецкими танкистами прошедший по русским степям в ходе операции “Блау”. – Как выяснилось, мы ошиблись». Красная Армия действительно осуществляла стратегическое отступление, хотя многим солдатам казалось, будто повторяется история 1941 года. Но на этот раз немцам ни разу не удалось окружить советские войска. А оборонительная тактика согласно правилу «бей и беги», обескровливала немецкое наступление. «Если нам удавалось догнать русских днем, – вспоминает Герхард Мюнх, служивший в группе армий “Б”, – то ночью они отступали дальше. Именно тогда я впервые услышал фразу “русские берут измором”, то есть заманивают нас вглубь своих территорий, чтобы усложнить наше тыловое обеспечение». Полковой командир Мюнха поделился с ним своими сомнениями касательно успеха мероприятия еще в ходе наступления на Сталинград. «После Харькова он был настроен весьма скептически, говорил: “Какие бескрайние просторы – и что нам делать с ними?” Мы никак не могли настичь противника, и тогда командир сказал: за русских воюет сама их земля».
