В течение нескольких дней немецкой оккупации всех молодых евреев местечка собрали на площади и увезли. Остальным евреям сообщили, что молодых людей отправили на работу в соседний Алитус (Олиту). Во время первых арестов забрали и отца Ривы. Через несколько дней местные, позвав Риву и ее мать, сказали, что для них есть хорошие новости. «Эти милые люди, которых мы всю жизнь считали друзьями, пришли к нам, – рассказывает Рива, – и сказали: “Мы видели вашего отца, не плачьте!” Вайткевичюс обрадовал нас: “Вот письмо, которое мы получили от него. Мы прочтем вам его, а вы передадите ему через нас посылку”. Этот человек был другом моему отцу. Я побежала к соседям, рассказать, что все наши живы. “Не плачьте! Мой отец жив, я передам ему что-нибудь из еды и одежды, через Вайткевичюса”. А соседи просили: “Рива, у тебя такие добрые друзья. Может, мы заплатим ему, чтобы он передал посылки и для наших?” Вайткевичюс милостиво соглашался. Мы собрали передачи и отдали их все ему. И с других улиц – тоже». Но оказалось, что это было обманом, поразительным по своей бессердечности. Перед расстрелом мужчин заставили написать письма домой с просьбами прислать денег, одежду и еду. После этого полиция передала эти письма местным, чтобы те могли поживиться за счет семей убитых. К тому времени, когда соседи рассказывали Риве, что видели ее отца, тот уже был мертв.
После того как их отца забрали, Лозанские ни разу не ночевали дома. Они спали в огороде в высокой картофельной ботве или у соседей, не задерживаясь нигде более чем на одну ночь, но никогда не уходили от дома слишком далеко, возвращаясь туда днем. Потом в сентябре 1941 года по местечку поползли слухи о новой политике немцев в отношении евреев. Говорили, что немцы приказали убить всех евреев в Литве, в том числе женщин и детей. «Одна наша знакомая сказала, будто слышала, что уже вырыты ямы для трупов, – рассказывает Рива, – но мы думали, что, может, эти ямы под овощехранилище… на военное время. А та женщина бегала по гетто и кричала: “Они перебьют нас всех уже завтра, бегите!”, а люди думали, что с ними этого не произойдет и что эти ямы – для чего-то другого. Вот какими глупыми мы были… Мы представить себе не могли, что они придут за нами уже так скоро. Пожилые евреи говорили, что раз наступает какой-то праздник, то у нас есть в запасе несколько дней».
Поскольку на 9 сентября приходился церковный праздник, то многие евреи в Бутримонисе думали, что в этот день их не тронут. Однако они ошиблись: тем утром литовские полицейские при поддержке местных жителей согнали на площадь всех еврейских женщин, детей и стариков, которые еще оставались в Бутримонисе. Риву и ее мать вместе с остальными вывели колонной за местечко и погнали ко рву, вырытому на лугу среди деревьев в паре сотен метров от дороги, километрах в двух от местечка. Евреи едва тащились, ослабев от голода; многие из них были измождены, после того как долго скрывались вне дома. «Я понимала, что они убьют всех, а оставшиеся в живых позавидуют мертвым, – вспоминает Рива, – но все же надежда не оставляла меня до самого конца». Метрах в пятистах от места казни Рива увидела тропинку, ведущую в лес. Она схватила мать за руку и потащила за собой, и они спрятались в кустах. Конвоиры к тому времени совсем расслабились, потому что остальные евреи подчинялись им беспрекословно, и женщин никто не хватился. Вскоре они услышали выстрелы. «В окрестностях залаяли собаки, должно быть, испугавшись стрельбы, – рассказывает Рива. – Мама воскликнула: “Стреляют!”, но я постаралась ее успокоить, сказав, что это всего лишь собаки. Я боялась, что она сойдет с ума от ужаса».
В тот же день Альфонсас Навасинскас со своим другом Косимой шел лугом. «Мы видели, как из Бутримониса вели толпу людей, – говорит он. – Во главе колонны кто-то ехал верхом, за ним шли несколько полицейских и несколько гражданских – владелец магазина и служащие, которые выдавали продовольственные карточки. Их собрали, чтобы они вели евреев, вручили палки и какое-то чудное ружье». Навасинскас и его друг последовали за ними и услышали, как евреям приказали лечь на землю. «Потом подошли мужчины, которые должны были стрелять и приказали евреям встать». Навасинскас заметил, что на земле остались лежать изорванные в клочья банкноты. Евреи порвали свои деньги, чтобы убийцы не смогли на них нажиться. «Я выждал немного и подошел поближе, – вспоминает Навасинскас. – Я слышал, как они приказали несчастным построиться». Затем он увидел еще одну группу евреев, которых подвели к краю рва и заставили раздеться. Те выполнили приказ и стали кидать одежду знакомым, шедшим за колонной. Они не хотели, чтобы их вещи достались палачам. Позднее Навасинскас слышал, как его односельчанин хвастал, что один обреченный еврей отдал ему перед расстрелом свое пальто: «Если бы евреев не убили, у меня бы не было пальто. Надену его сегодня на танцы!» А еще он видел, как перед казнью одна еврейка бросила знакомому свою шерстяную кофту со словами: «Возьми, отдашь жене!» Пуговицы на ней были обтянуты тканью, но сделаны из царских червонцев. Новый владелец, не подозревая об истинной стоимости полученной вещи, бросил кофту в курятник. Со временем цыплята проклевали дырки в ткани, и золотые монеты заблестели. «Он уже умер, но признавался раньше мне, что его, должно быть, сам Бог благословил, послав ему эти монеты».
Навасинскас наблюдал, как возле рва расстреляли пять групп евреев, после чего пошел домой один, а друг его остался, чтобы собрать с земли разорванные деньги. «Я все оборачивался, беспокоясь, не идет ли кто-нибудь следом. Было такое жуткое чувство. Никто не заступился за евреев, все промолчали, словно эта расправа была обычным делом».
Еще одному жителю Бутримониса Юозасу Грамаускасу, видевшему расстрел евреев, был тогда двадцать один год. «Женщин, детей и стариков расстреливали прямо во рву, – рассказывает он. – Дети бросались от одного взрослого к другому, звали маму и папу. Кто-то, наоборот, звал свою маленькую дочку. И тут вышел какой-то очень толстый парень с пистолетом…Бах! Бах!.. От криков и стонов умирающих сердце разрывалось. Я до сих пор не могу забыть то, что слышал там в тот день. До сих пор не могу поверить, что это произошло на самом деле».
Расстреливали евреев литовские полицейские, выполнявшие приказы немцев. На расправе присутствовали и сами немцы, но они только наблюдали за кровавой баней. Резня продолжалась до вечера, когда разожгли костры, чтобы видеть, не шевелится ли кто во рву. «Эти звери до сих пор стоят у меня перед глазами», – рассказывает Юозас Грамаускас.
Весь ужас того страшного дня зафиксирован в отчете айнзацкоманды-3 следующим образом: «9 сентября 1941 года, Бутримонис: 67 евреев, 370 евреек, 303 еврейских детей, итого – 740». Некоторые очевидцы, однако, утверждают, что расстрелы проходили 8, а не 9 сентября, и вспоминают, что видели, как на казнь вели по меньшей мере девятьсот евреев. Но в этих диких обстоятельствах вести точные подсчеты едва ли возможно.
Трудно поверить, что люди способны были сотворить такое. Проще сказать, как это утверждают некоторые, что те, кто участвовал в этих расстрелах, – настоящие безумцы, но факты редко подтверждают такие выводы. Сохранился дневник австрийца из айнзацкоманды Феликса Ландау. По профессии он был краснодеревщиком, к нацистам примкнул в 1931-м, в двадцать один год, а в 1938 году стал сотрудником гестапо в Вене. В июне 1941 года он вошел в состав айнзацкоманды, сперва для службы в Польше. Его дневник – исключительный документ, потому что в нем переплетаются его воспоминания о беспощадных расстрелах и тоска по возлюбленной. Так, запись от 3 июля 1941 года гласит: «У меня нет склонности убивать беззащитных людей, пусть даже и евреев. Лучше бы сойтись в честном бою с врагом. А пока спокойной ночи, зайка моя»9. Два дня спустя он пишет о расстреле участников польского сопротивления: «Один из них оказался необычайно живучим. Мы уже забросали первую группу тонким слоем песка, как вдруг из-под него высунулась рука, которая стала показывать на что-то, – должно быть, на его сердце. Прогремело еще несколько выстрелов, и кто-то – наверно, тот же поляк – крикнул: “Стреляйте скорее!” Что же такое человек?» В следующем абзаце он пишет: «Кажется, сегодня нам впервые за долгое время удастся поесть чего-нибудь горячего. Нам выдали по десять рейхсмарок, чтобы купить все самое необходимое. За две рейхсмарки я купил себе кнут»10.
