Во-первых, в Германии не было соответствия Большому фашистскому совету, который смог бы дружно проголосовать против Гитлера. Фюрер уничтожил существовавший ранее государственный аппарат, наделив себя абсолютной властью. В Германии упразднили кабинет министров, национальное собрание, многопартийный сенат, форумы, на которых чиновники могли бы законным путем оспорить решение фюрера развязать войну. Система, им созданная, защищала Гитлера не только от отстранения от власти демократическим путем, но и от любой разумной критики.
Сам Гитлер не собирался сдаваться, хотя знал, что положение складывается отнюдь не в его пользу. Сама натура Гитлера восставала против капитуляции. Снедаемый ненавистью, он всегда считал лучшим выходом самоубийство, но готов был наложить на себя руки лишь тогда, когда нацизм достигнет конца своего долгого, обагренного кровью пути. Гитлер был несгибаем. И для спасения Германии следовало устранить его.
Поскольку законным путем, как Муссолини, отстранить Гитлера с поста главы государства не было никакой возможности, оставался только насильственный способ. Однако любой противник фюрера, решившийся на такое, должен был обладать особой привилегией, которой удостаивались в то время немногие, – правом на личную встречу с Гитлером. Этим правом обладали либо представители правящей верхушки, либо генералы вермахта. А они не пошли бы против фюрера по различным причинам. Их преданность идеям нацизма опиралась на веру в особое предназначение Гитлера еще со времен Нюрнбергских митингов 1920-х годов. Бросить вызов Гитлеру означало перечеркнуть почти двадцать лет верной службы и предать его доверие. Кроме того, нацистских лидеров разделяли вечные разногласия, и каждый из них считал своих коллег заклятыми врагами (Геббельс терпеть не мог Геринга, Геринг ненавидел Риббентропа, Риббентроп презирал Геббельса). И наконец, почти вся нацистская верхушка, как выяснилось в ходе Нюрнбергского процесса, была в ответе за преступления режима. Для них мало что изменилось бы со свержением Гитлера и заключением мира с СССР. Гитлер определил их взлет, он же стал и причиной падения.
У военачальников, которые регулярно встречались с Гитлером, была возможность устранить фюрера. Но забыть присягу, принесенную когда-то Гитлеру, они не могли. «Само собой, разумеется, – объясняет Бернд Линн, офицер, служивший на Восточном фронте, – коль скоро каждый из нас принес клятву, мы не могли ее нарушить». К тому же фюрер обладал особым даром убеждения: Карл Бем-Теттельбах, штабной офицер люфтваффе, во время своего пребывания в «Волчьем логове» не раз видел, как Гитлер легко доказывал свою правоту. Однажды он отправился на местный аэродром, чтобы забрать фельдмаршала, только что прилетевшего из Парижа, дабы отчитаться перед Гитлером о ходе военных действий на Западном фронте. По пути в «Волчье логово» фельдмаршал спросил Бема-Теттельбаха, в каком Гитлер нынче настроении: «Я везу ему ужасные новости. Но он должен знать, что происходит во Франции». На обратном пути фельдмаршал говорил уже совсем другое: «Бем, простите, днем я с ума сходил от беспокойства и был неправ. Гитлер убедил меня, что все идет по плану, а я ошибался. Я просто не знал того, что знает он. Приношу свои извинения». Сам Бем-Теттельбах также замечал это особое свойство фюрера: «У Гитлера было какое-то необычное обаяние. Он мог поговорить с человеком, который готов был совершить самоубийство, привести его в чувство и убедить: нужно с флагом в руках отправиться в бой и погибнуть с честью… Изумления достойно!»
Но едва ли только личные достоинства Гитлера или клятва верности ему держали многих военных в узде: гораздо важнее были секретные сведения с Восточного фронта и страх, возраставший по мере кровавого отступления.
Вальтер Маут, пехотинец из 30-й дивизии, отступал в 1944 году вместе со своими сослуживцами согласно «тактике выжженной земли»: уничтожай за собою все живое: «Я ни разу не видел, чтобы кто-то из наших заглядывал в дома и проверял, не осталась ли там, скажем, больная женщина. Мы жгли, и здания сразу сгорали. Наших командиров интересовало только это – до людей никому не было дела. Никто об этом даже не задумывался, ведь речь шла всего лишь о “недочеловеках”, которыми считали тогда русских». Маут был в арьергарде отряда, а потому видел, как его товарищи убивают. «Слышал, как они стреляли в людей прямо в домах… Но ведь они убивали русских – это ничего не значило, напротив, за эти деяния их ждали ордена: чем больше убитых, тем выше награда. Это ведь война».
Он признается: «Я считаю все действия вермахта преступлениями: как тогда, так и нынче – это позор. Всего лишь хочу рассказать о том, что мне довелось видеть, хочу быть уверен, что все будут знать, на что им придется пойти, решись они участвовать [в войне]: каждый будет преступником».
Вальтер Фернау, например, искренне благодарен русским, потому что какое-то время жил в советской семье, которая приняла его доброжелательно: «Они даже пустили меня ночью к своему дедушке на печь», – вспоминает он сегодня. Но другой унтер-офицер из полка Вальтера, которого также разместили у русских, был не так благодарен людям, давшим ему приют. Вальтер Фернау стал тому свидетелем. «Вдруг я услышал две автоматные очереди – думал, пришли партизаны или советские бойцы, а потому ворвался в дом, откуда доносились эти звуки, с автоматом наперевес. Там я увидел, что наш товарищ застрелил двух стариков, живших в этом доме. Я подошел и спросил его: “Спятил?” Пьяный, едва стоявший на ногах, он ответил: “Хороший русский – мертвый русский!” Я возмутился: “Но стариков убивать, это уж слишком!” Ему было начхать. Все это очень грустно и печально».
Реакция высшего командования на зверства немецкой армии на Востоке была различной. Одних нацистская пропаганда убедила, что они воюют с низшей нацией, которая заслужила такую судьбу. Другие робели и старались скрыть следы своих преступлений. Лишь некоторые офицеры, видевшие отчаянное положение немецких войск, стремились прекратить этот ужас и призвать к ответу того, из-за кого совершали преступления, – именно: Гитлера. К ним относится Ганс фон Герварт, который отличался от других немецких военных, с которыми нам пришлось говорить. Он не только подтвердил, что знал о преступлениях, совершаемых на Востоке, но сказал также, что вместе с другом, графом Клаусом-Шенком фон Штауффенбергом, они решили положить преступлениям конец.
Впервые о массовом истреблении евреев Ганс фон Герварт узнал летом 1942 года, когда ему рассказал об этом некий офицер, видевший все своими глазами. Когда Ганс узнал всю правду, он решил: «Мы должны избавиться от Гитлера. Это дьявол во плоти, его нужно уничтожить». Он встретился с фон Штауффенбергом год спустя: «Я нашел его в мюнхенском госпитале и увидел в нем праведное, святое пламя. Он согласился со мной: “Как только поправлюсь, учиню что-нибудь”». По словам фон Герварта, «многие хотели убить Гитлера, только не могли добиться личной встречи с ним». Но у фон Штауффенберга были и желание, и возможность, так как он служил штабным офицером в «Волчьем логове».
Утром 20 июля 1944 года Карл Бем-Теттельбах проснулся в полевой ставке фюрера, недалеко от Растенбурга, в Восточной Пруссии. Проработав всю ночь, он едва держался на ногах, а потому решил не идти на ежедневную полуденную встречу с Гитлером. В двенадцать сорок пять, по пути в свой кабинет, он вдруг услышал отдаленный взрыв. Какой-то сослуживец выскочил в коридор и обеспокоенно спросил: «Вы слышали взрыв?» «Да, – ответил Бем-Теттельбах, – должно быть, опять олень» (территория вокруг ставки тщательно минировалась, и каждую ночь мины взрывались из-за оленей или зайцев). Однако этот взрыв прогремел в зале, где проводил заседание Гитлер.
