Идолопоклонством отдает и слепое убеждение в том, что России (СССР) следовало копировать Запад — сначала в соревновании с ним, потом в имитации его. И эта тяга к имитации, к отказу от творчества и синтеза, от широкого сравнения разных вариантов, испытанных в различных культурах, вдруг проявилась с тупой силой именно в интеллигенции! Ее символом веры стал давно, казалось бы, изжитый в просвещенном сознании примитивный евроцентристский миф о том, что Запад через свои институты и образ жизни выражает некий универсальный закон развития в его наиболее чистом виде. Этот миф используется в западной пропаганде и психологических войнах — а у нас его носителем стала интеллигенция!
Либеральный философ Дж.Грей пишет: «Вместо того, чтобы упорствовать в своей приверженности несостоятельному проекту апологетического либерального фундаментализма, следует признать, что либеральные формы жизни сообщества принимают по воле случая и сохраняют благодаря идентичности, сформировавшейся у индивидов в силу того же исторически случайного стечения обстоятельств, причем своим случайным характером и идентичность, и судьба либеральных сообществ ничем не отличаются от всех других. Тем самым мы признаем, что либеральные убеждения и либеральные культуры — это конкретные социальные формы, которым не положено никаких особых привилегий ни со стороны истории, ни со стороны человеческой природы» (Грей, с. 167).
Выбор за образец для построения нового общества именно Соединенных Штатов Америки — страны, искусственно созданной на совершенно иной, нежели в России, культурной матрице — не находит никаких рациональных объяснений. Трудно сказать, какие беды нам пришлось бы еще испытать, если бы у реформаторов действительно хватило сил загнать нас в этот коридор.
Этот выбор поражает западных либералов. Дж. Грей пишет: «Значение американского примера для обществ, имеющих более глубокие исторические и культурные корни, фактически сводится к предупреждению о том, чего им следует опасаться; это не идеал, к которому они должны стремиться. Ибо принятие американской модели экономической политики непременно повлечет для них куда более тяжелые культурные потери при весьма небольших, чисто теоретических или абсолютно иллюзорных экономических достижениях» (Грей, с. 192).
И ведь в этом сходятся и английский либерал Дж. Грей, и основоположники современной русской культуры! Гоголь в своих размышлениях о Западе страдал не только от страха за судьбу России, но и при виде угрозы душе европейца. А поскольку уже было ясно, что США стали наиболее полным выразителем нового духа Запада, о них он и сказал, перефразируя Пушкина: «Что такое Соединенные Штаты? Мертвечина; человек в них выветрился до того, что и выеденного яйца не стоит»
.
Надо к тому же вспомнить, что, в отличие от образованного слоя, массовое сознание СССР вовсе не было так жестко привязано к ориентации на США — люди без высшего образования разумно считали, что для нашей страны гораздо полезнее было бы поучиться реформам у стран Юго-Восточной Азии. Это показали широкие опросы 1989-1990 гг. Ориентация на зарубежный опыт расщепляется так резко, что можно даже говорить о двух противоположных векторах. В «общем» опросе населения СССР в 1989-1990 гг. (опрос в «выборке») опыт Японии назвали самым ценным 51,5%, а в опросе через «Литературную газету» (пресс-опрос), то есть среди интеллигенции, — только 4%! При этом социологи уточняют: «Те, кто назвал ценным для нашей страны опыт США, в пресс-опросе чаще называют в ряду главных событий года (в сравнении с упомянувшими другие страны) возвращение доброго имени академику Сахарову (31%, в аналогичной группе по выборке — 6%), возникновение народных фронтов (14%, в подобной же группе по выборке — 3%). Иначе говоря, ориентация на достижения США предполагает более активную заинтересованность в процессах демократизации, политического обновления страны. Япония же крайне редко называется сторонниками политических реформ»
.
Однако несмотря на явную ориентацию массового сознания на опыт Азии (Япония и Китай в сумме набрали 63,5% высших оценок в общей выборке) наши реформаторы, начиная с Явлинского и кончая нынешними, пошли за «чикагскими мальчиками», как за крысоловом с его дудочкой. Никаких интеллектуальных ресурсов не было направлено на изучение, обсуждение и освоение опыта модернизации и рыночных реформ в азиатских странах, никаких усилий не было сделано для сохранения там тех прочных позиций, которые кропотливо создавались в советское время. Ценным для нас опытом Японии, Китая, Кореи просто пренебрегли. Американские эксперты пишут: «За пренебрежение восточно-азиатской моделью постсоциалистические страны уплатили очень высокую цену. Ведь по крайней мере два краеугольных камня восточно-азиатского «чуда» имелись также в России и Восточной Европе: высокий уровень образования и равномерность распределения доходов» (Эмсден, с. 76).
Тотальная ориентация российских реформаторов на Запад была вдвойне неразумной оттого, что тот Запад, утопический образ которого создавался в пропагандистских целях во время холодной войны и перестройки, разрушается вместе с советской системой, ибо он, как ее антагонист, в большой мере и был порождением холодной войны. Куда собирались и собираются «входить» наши режимы от Горбачева до Путина? Уже в 1990 г. обнаружился глубокий кризис всех западных институтов, симптомом которого стали «странные войны» и еще более странные рассуждения политиков. Образец растаял в воздухе, а за ним все равно тянутся, поощряемые западными политиками параноидального типа, хотя и внешне разными, вроде Клинтона и Буша.
Дж.Грей пишет об этом провале в логике: «Те, кто формирует общественное мнение и делает политику на Западе, говоря о посткоммунистических государствах в переходный период, практически единодушно предполагают, что перестройка этих государств происходит по западному образцу, и их интеграция в целостный международный порядок опирается на власть и институты Запада. В основе этой почти универсальной модели лежат анахроничные и абсолютно изжившие себя допущения… Подобного рода допущения игнорируют обусловленность этих институтов особой стратегической ситуацией времен холодной войны, а также тот факт, что по мере дезинтеграции послевоенного мироустройства они все больше утрачивают для нас привлекательность… Сегодня ситуация такова, что на Западе нет ни одной достаточно стабильной системы институтов, куда на практике могли бы интегрироваться бывшие коммунистические государства. Реальной перспективой здесь, скорее всего, является прямо противоположная тенденция, ведущая к распространению экономического и военного хаоса постсоветского мира на Запад» (Грей, с. 75-77).
Более того, на исходе неолиберальной волны обнаружилась глубина того кризиса западной экономической системы, который был не создан, но усугублен неолибералами. Холодная война, которая сплачивала Запад как цивилизацию и как общество, после ее внезапного прекращения создала вакуум, который было нечем заполнить. Запад болен — как же можно было нашей огромной стране брать его в этот момент за образец!
Дж.Грей продолжает высказанную выше мысль: «Поистине самая изощренная и жестокая ирония истории заключается в том, что кризис легитимности институтов западного рынка, которого неомарксистские теоретики вроде Хабермаса напрасно ждали в течение десятилетий экономического процветания и холодной войны, по-видимому, наступает теперь, в новом историческом контексте, уже в отсутствие враждебного соседства Советов» (Грей, с. 80). В другом месте он развивает эту мысль так: «Саморазрушение либерального индивидуализма, которое Йозеф Шумпетер предвидел еще в 40-х годах ХХ века, скорее всего, произойдет быстро, особенно теперь, когда крах Советского Союза лишил западные институты легитимности, придаваемой им соперничеством с системой-антагонистом, и когда восточно-азиатские общества более не связаны ограничениями послевоенного устройства и могут идти собственным путем развития, все меньше заимствуя западный опыт» (Грей, с. 170).
