Пропагандистская машина, созданная еще при Ельцине общими усилиями руководства приватизированных и государственных масс-медиа, теперь работала как единый отлаженный механизм. Но пропаганда обязывает. Надо было что-то делать для поддержания образа. Путин стал символом бюрократии. Знаменем сторонников полицейского государства.
Российское государство начала XXI в. не назовешь слабым. По численности бюрократии, по разветвленности всевозможных «силовых» и полицейских структур, по их готовности к применению насилия, нынешняя «демократическая» Россия не только не уступала СССР, но даже превзошла его. Однако эти структуры оказались не слишком эффективны и насквозь коррумпированы. Путинский проект укрепления государства состоял в том, чтобы усиливать и поддерживать именно эти коррумпированные и неэффективные организации.
Победителям нужен был порядок и гарантии неприкосновенности собственности. Безалаберный ультралиберализм начала 1990-х обречен был смениться национальным консерватизмом. Общее направление развития было вполне понятно и одобрялось подавляющим большинством элит. Другое дело, что практическая реализация нового курса неизбежно должна была столкнуться с проблемами и противоречиями.
Главная трудность состояла даже не в том, что изменившаяся риторика требовала хоть каких-то действий, а любая активность власти грозила нарушить хрупкое равновесие элит, воцарившееся к концу 1999 г. Гораздо существеннее было то, что экономическая система, на которую опирался изменившийся режим, была чрезвычайно слаба. Царская Россия, будучи типичным примером зависимого от Запада периферийного капитализма, все же имела достаточно сил и ресурсов, чтобы в определенных ситуациях отстаивать свою автономию и тем самым подтверждать свой имперский статус. Россия, пережившая неолиберальное разорение 1990-х гг., была не способна даже на это. За десяток лет Россия из сверхдержавы, обладавшей могучей, хотя и неэффективной индустриальной экономикой, превратилась в классический «сырьевой придаток» Запада. А структурные изменения в социально-экономической системе в планы администрации не входили. Напротив, новая имперская и национальная риторика должны были служить как раз поддержанию этой системы.
МОСКВА МЕЖДУ БЕРЛИНОМ И ВАШИНГТОНОМ
Вынужденные предпринять что-то для оправдания собственной риторики, но не способные сделать это успешно, люди из команды Путина оказались обречены на патологическую неэффективность. Лучше всего они справлялись с проблемами, когда не делали ничего. Стоило им предпринять какие-либо активные шаги, как начинались неприятности.
Режим Путина действительно показал совершенную нечувствительность к критике со стороны западных правозащитных организаций. Именно в демонстративном игнорировании международных норм, защищающих права человека, выражалось «отстаивание суверенитета». В свою очередь западные лидеры, слегка пожурив российского лидера за геноцид в Чечне, на первых порах дружно заявляли о поддержке новой власти в Кремле.
В ответ российские власти не слишком критиковали стратегические решения Соединенных Штатов и их партнеров. Расширение НАТО на восток вызвало в Москве лишь невнятное бурчание. В вопросах внешнего долга или международной торговли правительство Путина оказалось даже более уступчиво, нежели предшествовавшие администрации. Эта покладистость была оценена по заслугам американским президентом Клинтоном и британским премьером Блэром. Однако осенью 2000 г. ситуацию осложнили президентские выборы в США. На смену гибким и циничным демократам пришла жесткая и авторитарная республиканская команда. На субъективном уровне Путин и новый президент США Дж. Буш-младший идеально подходили друг другу. Но практическая политика Буша немедленно породила новые конфликты. Соперничество Соединенных Штатов с Западной Европой, которое при Клинтоне удавалось удерживать в конструктивных рамках, стало превращаться в прямое противостояние. Затем произошли террористические акты 11 сентября 2001 г. и началась новая война в Азии. Пытаясь найти свое место в новой ситуации, Кремль колебался между стремлением поддерживать хорошие отношения с Вашингтоном и ориентацией на западно-европейских партнеров, от которых российский капитализм все более зависел.
На первый взгляд, заявления Путина по вопросам внешней политики отличались крайней противоричивостью. Он то предостерегал против вмешательства Соединенных Штатов во внутренние дела других стран, то заявлял о безоговорочной поддержке крестового похода против терроризма, повторял, что у Москвы нет имперских амбиций и тут же заявлял об особых интересах России на территории соседних государств, подчеркнуто отстранялся от политического кризиса в Грузии и активно бросался на поддержку власть имущих на Украине. По ироничному замечанию газеты «Версия», если внимательно присмотреться к внешней политике Кремля, «обнаруживается, что ее противоречивость давно стала тенденцией»
[305]
.
Несмотря на патриотическую риторику, именно администрация Путина сделала целый ряд ценных подарков руководству Соединенных Штатов. Были закрыты российские военные базы во Вьетнаме и на Кубе (последнее выглядело прямым приглашением организовать американское вторжение на остров). С согласия Москвы были созданы военные базы США в Центральной Азии.
И лишь в 2003 г. идиллия в российско-американских отношениях закончилась. Жесткие заявления Путина по поводу американского вторжения в Ирак вызвали у патриотической общественности приступ ностальгического восторга: на несколько минут, в самом деле, показалось, что Россия вступила в противостояние с США. Однако странным образом грозные речи, звучавшие в Москве, не произвели на Вашингтон никакого впечатления, даже не отразились на политике Белого дома в отношении Кремля. В администрации Джорджа Буша понимали не только то, насколько в действительности слаба путинская Россия, но и то, насколько она несамостоятельна. Источник проблем совершенно справедливо видели во Франции и Германии, пытающихся противопоставить американской гегемонии собственный амбициозный проект. То, что на первый взгляд могло показаться борьбой между Россией и США, на деле являлось борьбой между США и их западно-европейскими соперниками за Россию. Именно поэтому Вашингтон, крайне болезненно реагировавший на позицию Парижа, проявил исключительное снисхождение к Москве.
В борьбе за влияние на официальную Россию у консервативного руководства США было одно очень серьезное преимущество перед либеральными европейцами. Американское общественное мнение в гораздо меньшей степени, чем в Западной Европе, интересуется тонкостями международной политики своей страны. Как отмечал выходящий в Праге журнал «Виза», именно страны Евросоюза зачастую занимают «наиболее жесткую позицию по такой болезненной для России теме как Чечня, да и расширение ЕС проходит для Москвы далеко не без проблем, и тему прав человека и свободы слова Европа тоже поднимает чаще, чем США»
[306]
.
Западно-европейским правительствам приходится (в силу «постимперского синдрома») считаться с тем, как общественное мнение оценивает положение с правами человека в дружественных государствах. Напротив, поддержка диктаторов за рубежом никогда не становилась внутриполитической проблемой для США, если только не вела к гибели американских граждан.
