Марков тоже проснулся и тоже лежал некоторое время, уставившись в узор обивки вагонной полки. Он тоже вспомнил прошедшую ночь и заскрежетал зубами от стыда и омерзения. Никогда в жизни он так не презирал самого себя.
– Ты проснулся, Серёжечка? – раздалось из-за спины. Мужчина повернулся, натягивая на голый торс простыню. Блондиночка, встрёпанная, с густыми тенями под сияющими синевой глазами, сидела по-турецки в ногах полки. Она была совершенно обнажённой, и это девушку вовсе не заботило.
– Вот ты какой, Серёжечка, – задумчиво выговорила Люсечка. – Я думала… а ты вот какой.
Марков закрыл глаза и совершенно серьёзно подумал: «Не застрелиться ли?»
Глава 4
Нарком внутренних дел, заместитель Председателя Совета Народных Комиссаров СССР, Генеральный Комиссар Государственной Безопасности, что, между прочим, соответствовало маршальскому званию, товарищ Берия бросил ручку в серебряный с чернью стакан, стоящий на письменном столе, и захлопнул общую тетрадь. Аккуратно снял пенсне, вынул из кармана кителя белоснежный платок, протёр овальные стёкла, помассировал пальцами переносицу. Все эти действия давно стали для него ритуалом. Дело в том, что ведение дневника в представлении Лаврентия Павловича было занятием для девочки-старшеклассницы, но никак не для серьёзного мужчины. Но делать это было необходимо, и нарком, преодолевая отвращение, скрёб пёрышком по бумаге. И каждый раз после этого ему приходилось настраивать себя на работу.
Лаврентий Павлович прихватил тетрадку, отдёрнул шёлковую занавеску у окна. Стал виден толстостенный сейф. Его громада уродовала изысканный интерьер кабинета, стоивший хозяину немалых трудов и многочисленных консультаций с Мамиашвили. Узорчатая ткань маскировала грубое железо. Иногда наркому виделся в этом даже некий символ, но додумать до конца его значение всегда не хватало времени.
Берия отпер его, аккуратно уложил «дружочка» на нижнюю полку. Если понадобится, его здесь найдут. И Коба прочитает грубоватые признания друга Лаврентия в уважении и преданности, датированные ещё двадцатыми, потом тридцатыми годами, а теперь уже и началом пятого десятилетия великого века. Конечно, в случае чего эта лирика не спасет. Однако в ряду других документов может сыграть и она. Выстраивать линию защиты нужно, пока ты ещё на свободе и при власти. Когда тебя, как Ежова, поведут на верхние этажи – во внутреннюю тюрьму НКВД, что-то предпринимать будет поздно.
Мамиашвили доложила по телефону, что ждёт Мамсуров.
– Пусть заходит, – буркнул Берия, запирая сейф и задёргивая занавеску.
Хаджи-Умар вошёл уверенно, как к себе, окинул взглядом ряд полукресел, стоявших «во фрунт» перед столом для приглашённых на совещания, выдернул одно, которое понравилось почему-то больше других, легко перебросил его к столу народного комиссара и присел, словно гепард, на краешек сиденья. Он умудрялся даже в мешковатом костюме выглядеть стройным и элегантным. Видно было, что свободная одежда нужна, чтобы не стеснять движения тренированного тела.
Лаврентий Павлович безгранично доверял только двоим: красавице Мамиашвили и «майору Ксанти» – диверсанту и террористу Хаджи-Умару Мамсурову. И рядом с каждым из них заместитель председателя Совнаркома чувствовал некоторый психологический дискомфорт. Любому, кто сказал бы, что Берия побаивается этих людей или ощущает в их присутствии собственную неполноценность, нарком НКВД тут же приказал бы оторвать всё, что хоть на сантиметр выдаётся из организма. В буквальном смысле. Всякие Кобуловы, Меркуловы воспринимались, да и были стадом, годным только на то, чтобы исполнять распоряжения великого и мудрого пастуха – Лаврентия. О них вообще речи нет. Даже при Кобе, которого Берия боялся панически, такого мерзкого чувства он не испытывал. Может быть, потому зампредсовнаркома старался взять в общении несколько покровительственный тон.
– Ну и как тебе Марков? – усмехаясь, поинтересовался Берия.
– Крепкий мужик, – очень серьёзно ответил Мамсуров. – И очень нас не любит.
– Нас – в каком смысле? Нас, – пухлая рука описала вертикальную окружность. – Или нас? – Указательный палец уперся в грудь диверсанта, потом нацелился на самого наркома.
– Нас с вами, – спокойно уточнил Хаджи-Умар. – И службу, и персонально.
– Думаешь, это антагонистическое противоречие? Договориться не сможем?
– Это вряд ли.
– Почему? Он не понимает, что мы можем и украсить жизнь, и сильно её усложнить? Как это у вас говорят: «за бонте хорз»?
– У нас чаще говорят: «Никаких «за бонте хорз», – чуть заметно улыбнулся Мамсуров.
– Это большая разница?
– Как между «да» и «нет». Лаврентий Павлович, а для чего вообще нужно было устраивать всю эту комедию с поисками какой-то девицы?
Берия улыбнулся во весь рот, глаза маслянисто заблестели:
– Эта, как ты выразился, девица – наши глаза и уши рядом с командующим Западным фронтом. Думаю, даже не только. Может, она станет шеей и будет поворачивать голову «крепкого мужика» в ту сторону, куда нужно нам. Для этого у лейтенанта Сумовой есть всё, что нужно, уж поверь мне.
– Это вряд ли, – повторил Мамсуров. – У Маркова не тот склад психики. Он не бонвиван, он аскет и солдат. Это вам не Павлов.
– Кстати, за что ты так не любишь Дмитрия Григорьевича? Вроде бы вместе воевали в Испании?
Хаджи-Умар кивнул:
– Воевали. Я под пулями, он в кабаках и бардаках.
– А мне докладывали, – посмотрел в глаза диверсанту Берия, – Павлов очень неплохо распоряжался танковыми соединениями.
– Ага, – кивнул диверсант. – Настолько неплохо, что регулярно спьяну лупил по своим изо всех стволов. Под Лас-Роса он и меня чуть было не отправил к праотцам. Перепутал ориентиры. А моих парней тогда накрошил…
Лаврентий Павлович сверкнул белозубой улыбкой:
– Нас, кавказцев, не так просто убить, – важно произнёс он. – Тем более таких, как «майор Ксанти». Ты знаешь, что приобрёл мировую известность?
– С моей профессией известность – это смертный приговор, – сверкнул глазами Мамсуров. – И кто меня слил?
Нарком внутренних дел заразительно рассмеялся. Он даже снял пенсне, помассировал переносицу и вытер глаза белоснежным платком.
– Помнишь, в Мадриде Кольцов познакомил с американским журналистом?
– Эрнесто? Тем болтливым алкоголиком?
Берия кивнул.
– Я ему ничего не рассказывал, – насторожился Хаджи-Умар.
– Успокойся, никто тебя ни в чем не обвиняет. Твой романтический облик настолько поразил Хемингуэя, что он сделал тебя героем своей книги. Называется «По ком звонит колокол». К счастью, Хем – патриот, потому диверсанта в романе зовут Роберт Джордан и он американец. Мои люди сообщают, что сюжетом заинтересовался Голливуд. Гордись, Хаджи-Умар, тебя, может быть, сам Гарри Купер играть будет. Жаль только, похвастаться этим ты не сможешь никогда.
