Скачков осторожно положил на рычажки эбонитовую трубку и только после этого со вкусом и без всякой верноподданности выматерился.
Сделал в настольном блокноте понятные только ему пометки и перешёл к текущим делам.
Джаба Гивиевич был специалистом по эстетике Средневековья, точнее, периода перехода к Новому времени, когда рушился феодальный уклад и на авансцене истории стали появляться люди без роду-племени. Они обладали незаурядными талантами, не боялись пролить кровь, хоть свою, хоть чужую, и стремились зажать в собственной горсти поводья, управляющие миром. Любимцами Ивакина были Балтазар Косса, разбойник, который стал папой, и «серый кардинал» Жозеф Фуше, герцог Отрантский. Джаба подставлял себя на их место и убеждался, что в «предложенных обстоятельствах» повёл бы себя не хуже, пожалуй, добился бы даже большего.
На этажерке в его тюремном кабинете стояли любимые книги, те, которые рассказывали, как устроен этот мир и как добиться в нём власти: «Манифест коммунистической партии» Маркса и Энгельса. Никто так коротко и точно не вскрыл суть перехода от цивилизации личной доблести к диктатуре даже не золота, а его замены – денег. «Государство и революция» Ульянова-Ленина. Наилучшее пособие по подготовке и проведению политического переворота, каждое положение которого подтверждено практикой. Наконец, «Князь» Никколо Макиавелли, учебник по необходимому для всякого диктатора предмету – удержанию власти. И ещё десятка полтора книг по истории, психологии, философии.
Самым подходящим моментом для действия, как известно, есть миг, когда прежняя государственная система даёт сбой. Нужно только найти, какие шестерёнки механизма правления не соединились, понять, почему это произошло, и применить рычаг, удесятеряющий силы.
Выполняя предложенную ему власть предержащими роль, Иоаннишвили плёл и собственную игру. Заточённый, казалось бы, в полностью изолированный от внешнего мира каменный мешок, куда более надёжное узилище, чем пресловутый замок Иф, Джаба имел достаточно незаметных паутинных нитей, прочно связывавших его с нужными людьми и передававших ему извне важные сигналы.
Вот этот непонятный зэк, «математик», похоже, такой же тайный сигнал. Что означает его внезапное здесь появление и не менее странное исчезновение? Слишком бросается в глаза, что он не такой… Кто только не сидел в этой тюрьме и лагере. И профессора, и митрополиты. И никто с ними особо не нянчился. Вообще не нянчился! А этот, видать, сильно нужен кому-то «наверху», раз за него лагерное начальство перепугалось, будто за инспектора из Центра. Настолько, что, не задумавшись, нарушило святейшее из святых правил – в зону с оружием не смеет входить никто. Хоть бунт, хоть что случись…
Кому конкретно и для чего нужен этот человечек, вот в чём вопрос. И если так нужен, почему здесь вообще оказался? Не срослось «наверху», разные ведомства заигрались друг с другом?
А если он столь непонятен и столь важен – отчего бы не встроиться незаметно в эту схему, между «математиком» и властью. Или – пристроиться рядом, так же незаметно, и посмотреть, какой профит с этого можно поиметь. Не исключено, что очень и очень большой.
Эх, будь сейчас Джаба на воле! Но так или иначе, арестант где-либо да имеется, в другой тюрьме, на пересылке или в секретном московском учреждении. Нужно только пустить по следу гончую. Как только она что-то унюхает, обозначит интерес к «загадочному незнакомцу», её непременно засекут органы. Простому уголовнику с ними не тягаться. И человечка либо арестуют, либо сразу уберут. Но тут другие человечки из сплетённой доктором искусствоведения сети, поумнее и числом поболее, этот факт засекут, выявят, и где «математик» прячется, а главное – кто его пасёт. Вот тогда и самому доктору придёт время включить свой мыслительный аппарат.
Оловянные глаза капитана Скачкова уперлись в переносицу толстощёкого небритого коротышки. Но на Ивакина эти следовательские приемы не действовали. Он удобно расположился на жёстком казённом стуле и негромко, просительным тоном – зачем понапрасну дразнить собеседника – говорил: «Здесь, под крышей, вы, гражданин начальник, первый после Бога. На воздухе командуют уже другие. Ну, зачем вам знать, кого ко мне командировали из лагеря, для чего командировали? Один умный человек написал: «Во многом знании многая скорбь». Капитан, неужто вам скорбей не хватает?»
Начальник тюрьмы понимал, что делает глупость. Джабу трогать не нужно. Не Скачков определял «условия содержания» этого тёмного, круженного человечка. Не Скачкову их и менять. Тем более, из Москвы намекнули, как говорится, – «горячим утюгом в грудь», мол, не лезь, не твоего ума дело. А то ведь можно и своей головой «контингент» пополнить. Но попала, как говорится, вожжа под хвост, из-за мелкого, в общем-то, факта: заключённый Ивакин имел встречу (так доложили капитану) с неким уголовником из лагеря. Без его, Скачкова, санкции. Нет, что сидит как барин и жрёт в три горла деликатесы первой категории – это ладно. Надо – значит, надо. Но чтобы ещё в собственной камере аудиенции назначал, чтобы бандюг к нему, как к самому начальнику водили по вызову и даже в караульную книгу запись «о вывод за зону» не делали – это уже ни в какие ворота! Значит – жестоко наказать ДПНТ (дежурный помощник начальника тюрьмы), коридорного надзирателя, корпусного, зама по режиму и всех, кто под руку попадётся.
По уставу, так, чтобы Москва не придралась. Есть способы. Не подкопаешься.
А с Ивакиным он связываться не будет. Так, поговорит. В порядке личного знакомства. Устав исправительных заведений предписывает. И сейчас этот… доктор искусствоведения сидит и смотрит безо всякого страха. Сволочь, пыль под сапогом!
– Ты понимаешь, скотина, что я могу с тобой сделать? – скрипучим голосом произнёс Скачков. – Кликну сейчас Миколая да пойду чай пить.
Миколаем звали двухметрового жилистого вестового при канцелярии. Служил он с самого двадцатого года, начальники гордились им и при каждом удобном случае хвастались перед коллегами его бычьей силой и удивительными талантами. Этот умелец мог бить так, чтобы следов не осталось, но человек был искалечен, харкал или мочился кровью и через три-четыре недели помирал без видимых тюремной медициной причин. Или так, чтобы боль становилась нестерпимой, а серьёзных повреждений организм не получал.
Мало кто знал, что Миколай – не имя и не кличка, а настоящая фамилия. Боялись «Убивца» панически, и даже самые отчаянные бандюки, услышав обещание позвать кулачных дел мастера, распускали сопли до пола и готовы были землю есть и даже «грязной тачкой руки пачкать».
– Скачков, Скачков, – вздохнул Джаба, услышав угрозу, – гражданин капитан, что же ты так себя минимизируешь. Если твой Голем меня убьёт, как перед Москвой оправдываться будешь? Ведь тебе намекнули, баро, я знаю. А, не дай бог, повредит он мне что-либо важное в теле, мои добрые друзья сильно огорчатся. Для тебя, капитан, тронуть меня – самоубийство. Ты на это не пойдёшь. Зачем пугаешь, если ничего сделать не можешь? Нервишки шалят? Так пей бром, понял? Коньяк тоже можно, но в меру.
Начальник тюрьмы кипел от бешенства. Но услышав слово «баро», испугался. Откуда небритый толстячок мог знать это?
