Коньяк в бокале Берии был почти не тронут. Нарком опьянел от возможности высказать свои заветные мысли.
Ивакин взял папку, всмотрелся в нерезкую фотографию. Тёмноволосый человек в очках и в рясе.
– Павел Александрович Флоренский. 1882 года рождения. Русский, – прочёл Джаба Гивиевич, захлопнул папку и посмотрел на «старого испытанного товарища». – И зачем тебе нужен этот поп?
Лаврентий наклонился над столом так, что лицо его чуть не коснулось лица Ивакина.
– Я расскажу, я всё тебе расскажу. Только ты должен знать, что тот, кто прикоснётся к самой важной тайне нашего столетия, должен будет унести её с собой в могилу.
Джаба не был трусливым человеком. Но когда он услышал такие слова от главы тайной полиции и второго по влиятельности человека в СССР, по спине потекла струйка холодного пота.
– Этот, как ты выразился, поп, придумал, как из обычных водорослей получать оксид дейтерия. Много, быстро и дёшево. Тебе это ничего не скажет, ты хоть и умный, а гуманитарий. Но формулу воды даже ты, наверное, помнишь. В нашем случае вместо водорода в молекулу входит дейтерий. Получается так называемая тяжёлая вода, точно как обычная – жидкость без цвета и запаха, но она способна тормозить частицы при делении ядра урана. Это чтобы не вдаваться в технические детали, тебе они всё равно ни к чему, даёт возможность создать самое мощное оружие – бомбу, которая взрывается не динамитом, а разлетающимися атомами. Сбрось такую на Берлин или на Москву, и города нет. От неё не убережёт танковая броня. От неё ничего не спасёт.
Первые исследования в этой области начал Гитлер. И затормозился, потому что оксида нужны тонны, а производить его дорого и долго. А потом, этот австрийский идиот ненавидит евреев, а среди физиков их большинство. Поп дал мне возможность сделать бомбу первым.
– Поздравляю, – ляпнул Ивакин, чтобы хоть что-либо сказать. Он, кажется, начал понимать планы своего старого знакомого. Больше всего хотелось броситься Берии в ноги и просить, умолять только об одном: не рассказывать больше ничего. Но доктор искусствоведения сидел молча и не шевелился.
– Ничего ты не понял, – тихо засмеялся нарком. – Тогда слушай дальше. Очень скоро начнётся большая война. Мы против Германии. Коба не ждёт нападения Гитлера, ведь военспецы убедили, что пик готовности немцев придётся на сорок второй год. Мне он сейчас не доверяет. Видишь, я говорю тебе всё. Поэтому я бомбардирую Хозяина записками, где предупреждаю: фашисты готовятся к вторжению. Они и на самом деле начнут этим летом. Для СССР первые дни будут ужасными. За пару недель танковые корпуса Гудериана займут Белоруссию и Украину. И произойдёт это только из-за близорукости Сталина. Его отстранят, а на место вождя единогласно выберут любого, кто сумеет предотвратить разгром. То есть остановить захватчиков. А это, как ты уже догадался, буду я, твой покорный слуга.
Стёкла пенсне отражали свет настольной лампы. Казалось, вместо глаз у наркома два горящих овала, словно лицом к лицу с Джабой беседовал сам Дьявол.
– А если фюрер решит, что надо идти до Урала… – начал Ивакин.
– Опять ты ничего не понял, – захихикал нарком. – У меня есть бомба, а у немцев её нет. Но бомба – только дубина. Ею не надо бить, достаточно вовремя её показать.
Мы обо всём договорились с Рейнгардтом Гейдрихом
[13]
. Как только Гитлер чего-то захочет, он тут же превратится в Шикльгрубера. Или геройски погибнет на ниве служения Тысячелетнему Рейху.
А рассказал я тебе это, чтобы ты понял: документы, которые хранит Михаил Кедия, просто бумажки. Немцы не дадут сыну Мики опубликовать никакую информацию, способную повредить мне. За меня они сами свернут шею любому. Так что шантажировать меня, старый дружище, тебе нечем.
Джаба Гивиевич подавленно молчал. Руки, скрещенные на краю столешницы, пару раз дёрнулись, будто хотели взлететь, и замерли.
– Главный вопрос теперь, – продолжил с кривой усмешкой Берия, – что делать с тобой сейчас, когда ты слишком много знаешь. Надёжнее всего хранят секреты покойники.
Ивакин похолодел. Из его округлой фигуры словно выпустили воздух, и она обмякла в кресле.
Нарком внутренних дел внимательно следил за превращениями, которые происходили со «старым товарищем».
– Онемел от ужаса? – поинтересовался он. – Знаешь, пожалуй, я тебя не буду убивать. Я знаю, что ты ненавидишь меня. Я тебя тоже. Поэтому я с удовольствием буду иногда вспоминать, что где-то сидит в каменном мешке мой дорогой друг Джаба Ивакин, ни в чём не нуждается, пишет фундаментальный труд о… Над чем ты сейчас работаешь?
Доктор искусствоведения с трудом сглотнул и сиплым голосом ответил:
– Специфика средневековой эстетики. Космическая окраска, какую дало трактовке искусства богословие.
– Замечательно! – искренне восхитился нарком. – Вот и занимайся своей медиевистикой с космической, да хоть богословской окраской. Можешь даже при этом руководить ворами и налётчиками. Но если когда-нибудь, хоть один раз, хоть на одну секунду тебе придёт в голову…
Он говорил всё тише и тише и последние слова уже шептал:
– Ты понял?
Заключённый кивнул.
– Прекрасно, дружище, – Лаврентий Павлович налил в бокал коньяк. – Тогда давай устроим настоящий пир князей! Только сначала скажи мне честно, по-товарищески: кроме твоего Игоря хоть одна живая душа знала, что ты ищешь попа?
– Бандиты.
– Эти классово близкие дебилы не в счёт, – отмахнулся Берия. – Им ума не хватит что-либо понять.
– Больше никто, клянусь.
– Вот и славно, – промурлыкал хозяин кабинета и поднял свой бокал. – Давай выпьем за встречу. Конечно, надо чаще общаться. Но дела, дела…
И пригубил грузинский коньяк.
Уже стоя у выхода из кабинета наркома, Ивакин обернулся к восседающей за столом фигуре и спросил:
– Ты правда меня… – сглотнул перекрывший горло ком и закончил: – Не убьёшь?
– Правда, правда, – ворчливо откликнулся Берия. – Во-первых, мне действительно нравится, как ты пишешь. Во-вторых, кто его знает, может, мне еще понадобятся твои урки.
Возвращение в СТОН точь-в-точь повторяло путь в столицу, только наоборот. Машина с дюжими конвоирами, зажавшими Джабу, как кусок колбасы в бутерброде, самолёт, снова автомобиль. Всю дорогу Ивакин гадал, сунут его в камеру или, как обещал лучший друг Лаврентий, оставят в прежнем кабинете.
Скачков встретил заключённого у входа, сам отстегнул наручники, умильно улыбаясь, спросил:
– Отдыхать, Джаба Гивиевич, или завернём ко мне, подхарчимся с дороги?
– Извини, начальник, – ответил профессор, – давай пир князей перенесём на завтра. Устал я очень.
