— Что не доешь, Элли, оставь на тарелке, — говорит Анна, стараясь сохранить мир.
Но все не так просто. Раз принявшись за работу, мои челюсти уже не хотят останавливаться. Еда бесподобна: золотистая поджаристая индейка, фаршированная каштанами, с клюквенным соусом, малюсенькие булочки с сардельками «чиполата» и беконом, жареная картошка, брюссельская капуста, пастернак, фасоль. Я ем, ем, ем, и все так вкусно, что я просто не в силах положить нож и вилку, я режу, накалываю, жую, пока не исчезает последний кусочек. Я даже собираю пальцем остатки подливки.
— Элли! Ты еще тарелку оближи, — говорит папа, но при этом улыбается. — Приятно видеть, что к тебе вернулся аппетит.
Я и на этом не остановилась. Пирожки с мясом гости вчера подъели, но еще остался рождественский пудинг с коньячным кремом, а потом я беру мандарин и еще три шоколадных конфеты к кофе.
— Ням-ням, — приговаривает Моголь, засовывая в рот конфету с начинкой из шерри-бренди.
— Господи! — вскрикивает Анна. — Выплюнь ее сейчас же, Моголь!
Моголь глотает, плутовато блестя глазами.
— Я теперь пьяный? Ой, здорово! Я буду петь глупые песни, как папа Дэна вчера вечером?
— Ты и так постоянно поешь глупые песни, — говорит Анна. — Не смей больше трогать конфеты с ликером!
— Так нечестно! А Элли можно?
— Элли уже почти взрослая.
Я в этом не так уверена. Не пойму, то ли действует полбокала шампанского, выпитого в начале обеда, то ли три конфеты, съеденные в конце, но мне становится серьезно не по себе. Побаливает туго набитый живот. Я осторожно прикладываю к нему руку. Он огромен, как будто я на шестом месяце.
Вдруг на меня нападает паника. Что я наделала, напихала в себя такое количество еды? Наверняка набрала несколько килограммов. Недели строжайшей диеты пошли насмарку!
Нужно что-то делать, и немедленно.
— Пойду подышу воздухом, — говорю я, выбираясь из-за стола.
— Подожди, мы быстренько сполоснем посуду и пойдем все вместе, погуляем, — говорит папа.
— Нет, мне что-то нехорошо. Я выйду на минуточку. Оставьте посуду, я потом помогу ее вымыть, — говорю я.
Выскакиваю из дома, даже не захватив куртку.
— Элли? — окликает папа.
— Она пьяная! — радостно объявляет Моголь. — Фу! Элли пьяная!
Я и правда чувствую себя пьяной, оказавшись на ледяном ветру. Гора качается, деревья колышутся, маленький кирпичный домик — уборная — то появляется, то пропадает. Меня тошнит. Слава богу, будет легко.
Войдя в уборную, делаю глубокий вдох. Немедленная реакция на запах — рвотный позыв. Я приготовляюсь, заправляю волосы за уши, сую два пальца в рот.
Все происходит быстро и бурно. Глаза у меня крепко зажмурены, слезы бегут по щекам. Вдруг я слышу — кто-то ахнул. Я открываю глаза и вижу, что Анна заглядывает в дверь.
— Анна! Уйди! — с трудом выговариваю я.
Когда я на нетвердых ногах выхожу на улицу, Анна поджидает меня.
— Элли, черт побери, что ты с собой вытворяешь?
Сердце у меня колотится. Я держусь за шею. Горло до сих пор болит. Меня трясет.
— Просто затошнило, только и всего. Не надо на меня так смотреть. Я не виновата. Это оттого, что я так объелась. Наверное, конфеты оказались последний каплей.
— Элли, не ври! Я пошла за тобой и видела, что ты сделала.
— Ты пошла за мной в уборную? Как не стыдно подсматривать!
— Я беспокоюсь о тебе, Элли. Я позволила тебе усыпить мою бдительность на несколько недель, но теперь нужно наконец разобраться. Обсудим все это вместе с папой.
— Сейчас? Господи, Анна, ведь сегодня Рождество!
— Да-да, и я целое утро готовила рождественский обед на этой кошмарной плите, и все удалось, я так радовалась, что вы все ели с удовольствием, все было так хорошо, а потом ты взяла и все испортила.
— Я не виновата, что меня стошнило.
— Вранье! Я видела, как ты сунула себе два пальца в рот.
— Да ладно тебе, меня тошнило, нужно было только немножко помочь…
— Элли, у тебя булимия. Вчера ты сделала то же самое. Я догадалась, но ты меня обманула. Зачем ты это делаешь? Какое-то безумие! Не понимаю, как человек может добровольно вызывать у себя рвоту.
— Мне это не доставляет удовольствия! Это ужасно. А что же мне делать, если у меня такая слабая воля и я все время обжираюсь? Мне необходимо избавиться от лишней еды, пока я от нее еще больше не растолстела.
— Да ты совсем не толстая!
— Нет, толстая. Ужасно толстая.
— Да нет же, нет!
— Девочки, что вы там делаете? — зовет папа, распахнув кухонную дверь. — Почему вы кричите друг на друга? Войдите в дом, вы обе дрожите. Что такое? Что случилось?
Мы входим в дом. Анна начинает рассказывать. Я прошу ее отложить до другого раза. Папа пытается обратить все в шутку, но Анна требует, чтобы он ее выслушал. Она рассказывает обо мне всякие глупости, причем ужасно преувеличивает. Нет у меня никакой булимии. Три раза вызывала у себя рвоту, подумаешь, большое дело. И анорексии у меня тоже нет, хотя Анна утверждает, что и это есть.
— Эта штука бывает у худых, которые на диете, — говорит Моголь. — А Элли не худая, она толстая!
— Вот видите! — И я начинаю плакать.
Анна говорит, что Моголь не то имел в виду. Моголь настаивает, что именно то. Анна велит Моголю замолчать. Моголь кричит, что это нечестно. Теперь уже он начинает плакать. Папа говорит, что все это просто смешно, что сегодня Рождество, он купил новый телевизор, а никто его не смотрит, и зачем Анне нужно было затеять этот глупый скандал. Анна говорит, что она до смерти беспокоится за меня, что папа — плохой отец, что ей уже надоело переживать из-за меня, и тоже начинает плакать. Папа говорит, что мы все расстраиваемся по пустякам — конечно же, у Элли нет ни булимии, ни анорексии, и она не толстая, и вообще не о чем беспокоиться, давайте прекратим всю эту ерунду и постараемся все-таки отпраздновать Рождество.
И мы стараемся.
Господи, спасибо Тебе за телевизор! Идет хороший фильм, и, пошмыгав некоторое время носом и обиженно повздыхав, мы все увлекаемся. Мы почти начинаем снова играть в Счастливое Семейство — но тут наступает время чая.
Я не смею снова начать есть — боюсь, что не смогу остановиться. Так что я просто тихо сижу, пью чай "Эрл Грей" с лимоном, никому не мешаю.
— Элли! Ты ничего не ешь, — говорит Анна.
— Меня еще немножко тошнит.
— Не начинай все сначала!
— Нет, правда.
— Возьми этого вкусненького рождественского торта. Смотри, какая глазурь, — уговаривает папа, как будто я не старше Моголя.
