Я позвал Конни:
— Ты видела Алби?
— Он у себя. А что?
Я протянул ей фотографии, и, как и предвидел, она отреагировала тем, что прижала руку ко рту и рассмеялась:
— Боже, Эгг! Чем это ты занимался?
— Почему бы ему для разнообразия не сфотографировать чье-нибудь лицо хотя бы один раз?
— Потому что ему семнадцать лет, Дуглас. В его возрасте все себя так ведут.
— Только не я. Я фотографировал природу. Птиц и белок, а еще крепости железного века.
— Вот почему ты биохимик, а он фотограф.
— Я бы, конечно, не стал возражать, но он хотя бы имеет представление, сколько стоят картриджи для этой штуковины?
Конни тем временем внимательно рассматривала ягодицы.
— Держу пари, что это Роксана Свит. — Она поднесла фотографию к свету. — Довольно неплохо. Разумеется, он скопировал все с Билла Брандта
[9]
, но снимки вполне хороши.
— Наш сын — порнограф.
— Это не порнография, а этюд в стиле ню. Если бы он рисовал обнаженную натуру в классе, ты бы бровью не повел. — Она прилепила снимок к стене моего кабинета. — По крайней мере, я на это надеюсь. А там кто знает?
28. Страсть
Вскоре Алби объявил о намерении посвятить свою жизнь хобби. Почему, спросил я у Конни, он не может изучать нечто более практическое, а заниматься тем, что ему нравится, по выходным и вечерам, как все мы? Потому что искусство так не изучают, ответила Конни; ему нужно принять вызов, развивать свое знаменитое «видение», научиться пользоваться инструментарием. Но не будет ли дешевле и быстрее просто прочитать инструкцию? Я бы мог понять, если бы люди по-прежнему пользовались темными комнатами, как во времена моей юности, но теперь все те методы устарели, и как мог Алби надеяться преуспеть в области, где любой владелец телефона или ноутбука становился профессионалом? А ведь он даже не хотел стать фотожурналистом или коммерческим фотографом, делая снимки для газет, рекламы или каталогов. Он не желал фотографировать моделей или спортсменов, как и свадьбы или природу, где львы преследуют газелей, то есть делать фотографии, которые люди могли бы купить, он хотел быть художником, фотографировать древесную кору и сгоревшие автомобили, делать снимки под такими углами, что они вообще ни на что не были похожи. Так чем же он будет заниматься в течение трех лет, помимо того что курить и спать? И на какую профессиональную работу он сможет надеяться по окончании курса?
— Работу фотографа! — ответила Конни. — Он будет фотографом.
Мы метались по кухне, яростно прибираясь, то есть мы прибирались в ярости. Предварительно мы выпили вина, час был поздний, и наш удручающий спор затянулся надолго, а сынок, который его спровоцировал, как обычно, смылся.
— Неужели ты не понимаешь? — спрашивала Конни, швыряя столовые приборы в ящик. — Пусть будет сложно, но он должен попробовать! Если ему понравится, значит нам придется позволить ему испытать свои силы. Почему ты всегда должен растаптывать его мечты?
— Я ничего не имею против его мечтаний, лишь бы они были достижимы.
— Но если они достижимы, то это не мечты!
— Вот почему это пустая трата времени! — воскликнул я. — Проблема в том, что если изначально разрешать людям делать все, что они хотят, то это объективно и фактически неверно. Так у нас весь мир состоял бы из одних балерин и поп-звезд.
— Но он не хочет быть поп-звездой, он хочет делать фотографии.
— Все-таки я остаюсь при своем мнении. Это неправда, что можно чего-то достичь просто потому, что любишь свое занятие, — неправда, и все. Жизнь диктует свои ограничения, и чем скорее он примет этот факт, тем лучше будет для него самого!
В общем, именно так я и выразился. Я верил, что пекусь об интересах сына. Поэтому вступил в полемику. Я хотел, чтобы он владел надежной профессией, прожил хорошую жизнь. Прислушиваясь в своей комнате, он наверняка уловил все мои слова, но не понял, что мною двигало.
Тем не менее в этом споре я проиграл. Перейдя на резкости и категоричные заявления, я тем не менее удивился, обнаружив, что Конни замерла, прижимая запястье ко лбу.
— Когда это началось, Дуглас? — спросила она. — С каких пор ты сбрасываешь со счетов страсть?
29. «Мир чудес»
— Итак, почему ты стал ученым?
— Потому что я никогда не хотел стать никем другим.
— Но почему… Прости, я забыла, что ты изучаешь?..
— Биохимию, я писал по ней докторскую. Буквально химия жизни. Мне захотелось узнать, как мы работаем. Не только мы — все живые существа.
— Сколько тебе тогда было?
— Одиннадцать-двенадцать.
— А я хотела стать парикмахером, — рассмеялась Конни.
— Ну а моя мама была учителем биологии, отец занимался врачебной практикой, так что все это витало в воздухе.
— Но ты не захотел стать врачом?
— Я думал об этом, но не был уверен в своем врачебном такте, а огромное преимущество биохимии перед медициной, как говаривал мой отец, в том, что никто не просит тебя заглянуть к нему в задницу.
Конни рассмеялась, что доставило мне удовольствие. Шоссе в Клэпхеме поздно ночью не самый живописный маршрут, а после часа ночи даже своего рода опасный, но мне нравилось с ней болтать или говорить самому, поскольку она была, по собственному ее выражению, «чересчур под кайфом» и могла только слушать. Ночь выдалась на редкость холодная, и Конни припала к моей руке — наверное, чтобы согреться, решил я. Туфли на высоком каблуке она сменила на неуклюжие кроссовки и надела чудесное старомодное черное пальто с каким-то пушистым воротником, и я почувствовал себя чрезвычайно гордым, сильным и, как ни странно, неуязвимым, когда мы шли мимо пьяниц и хулиганов, чисто мужских или женских компаний.
— Я тебе не наскучил?
— Ничуть, — ответила она, прикрыв веки. — Рассказывай дальше.
— Родители покупали мне один журнал — «Мир чудес», кажется, так он назывался — других журналов, вроде глупых комиксов, мои родители не допустили бы в доме. Поэтому я читал этот ужасно сухой старомодный журнал, в котором было полно проектов и диаграмм и интересных рецептов: например, что можно сделать с уксусом и содой, как превратить лимон в батарейку…
— Ты можешь это сделать?
— Есть у меня такой дар.
— Да ты гений!
— Благодаря «Миру чудес». Любопытные факты! Ты знала, что у цезия атомный номер пятьдесят пять? И тому подобное. Конечно, в том возрасте ты все впитываешь как губка, поэтому я и запоминал много, но больше всего мне нравились страницы «Жизни великих ученых» в картинках. Там была одна история про Архимеда, которую я мог бы и сейчас тебе нарисовать: Архимед в ванне, проводит связь между объемом и плотностью, Архимед танцует голым по улице. Или про Ньютона и его яблоко, а еще про Марию Кюри… Мне нравилась эта идея о внезапном прекрасном озарении. О зажегшейся лампочке, что в случае с Эдисоном произошло буквально. Один человек испытывает вспышку прозрения, и мир внезапно фундаментально меняется.
