— Что ж, честно говоря, твое отношение мне кажется вполне дерьмовым. — В наступившей тишине мои слова не стали менее резкими.
65. Швейцария
Другие точки зрения легче воспринимаются с расстояния. Время позволяет нам отодвинуться подальше и рассмотреть вещи более объективно, менее эмоционально, и теперь, вспоминая разговор, мне ясно, что я отреагировал чересчур бурно. Я родился через пятнадцать лет после окончания войны, и все равно она набросила тень на мое детство: игрушки, комиксы, музыка, развлечения, политика, она была во всем. Бог его знает, каково было моим родителям видеть весь тот ужас их ранней юности, воплощенный в ситкомах и детских играх. Разумеется, они не подавали виду. Среди нескольких вещей, над которыми отец мог посмеяться, были и нацисты. Если потеря деда и огорчала его, то он это скрывал, как скрывал все сильные чувства, за исключением гнева.
Мой сын, наоборот, принадлежал к поколению, которое не делило страны на союзников и гитлеровский блок, не судило людей в зависимости от лояльности их прародителей. Война вошла в жизнь Алби только в виде компьютерных стрелялок. Может быть, это действительно здоровый взгляд на вещи. Может быть, в этом и заключается прогресс.
Но тогда, в поезде, мне это не казалось прогрессом. Скорее, было больше похоже на неуважение, невежество и самоуспокоенность, я так прямо ему и сказал, а он в ответ отшвырнул книгу на столик, буркнул что-то себе под нос, перелез через Конни в проход и смылся.
Мы подождали, пока остальные пассажиры вновь не уткнутся в свои газеты.
— Ты в порядке? — тихо спросила жена, как обычно спрашивают «Ты с ума сошел?».
— Со мной все чудесно, благодарю. — Мы проехали молча два или три километра, прежде чем я произнес: — Ясно, что во всем виноват я один.
— Не полностью. Примерно восемьдесят на двадцать.
— Нет необходимости спрашивать, в чью пользу.
Промелькнуло еще два километра. Она взялась за книгу, но страниц не переворачивала. Поля, склады, еще поля, задние дворы домов.
— Тем самым я имел в виду, что иногда ты могла бы поддержать меня в этих спорах.
— Я поддерживаю, если ты прав.
— Не припомню ни одного примера…
— Дуглас, я соблюдаю нейтралитет. Я Швейцария.
— В самом деле? Потому что лично мне совершенно ясно, на чьей ты стороне…
— Я ни «на чьей стороне». Сейчас не война! Хотя, Бог свидетель, иногда мне кажется, что мы действительно ведем военные действия.
Мы проехали через Брюссель, но я почти ничего не могу сказать о нем. Взглянув налево, я увидел парк и промелькнувший Атомиум, стальную конструкцию, созданную для Всемирной выставки, пятидесятую версию современного мира. Вот ее бы я с удовольствием посмотрел. Но в ту минуту я смог из себя выдавить только одно:
— Я нахожу такое отношение никуда не годным.
— Я все понимаю. — Конни погладила меня по руке. — Но он молод, а ты говорил так… напыщенно, Дуглас. Совсем как какой-нибудь старый хрыч, призывающий вернуться к воинской повинности
[31]
. А знаешь, на кого ты был похож? Ты говорил совсем как твой отец!
Раньше я такого не слышал. И не ожидал услышать. Мне понадобится какое-то время, чтобы это переварить, но Конни продолжала:
— Но почему ты не можешь смотреть на вещи проще? Нет, ты будешь без конца придираться к Алби. Я знаю, сейчас у тебя трудный период, Бог свидетель, и у меня тоже, но ты то полон энергии, то в депрессии, то сходишь с ума, то болтаешь без умолку, то поднимаешь бурю. Это… тяжело, очень тяжело. — И, понизив голос, добавила: — Ты себя нормально чувствуешь? Будь честным. Ты сможешь выдержать это путешествие или нам всем вернуться домой?
66. Мирные переговоры
Я нашел его, когда мы пересекали Антверпен, он сидел на высоком стуле у буфетной стойки и поедал чипсы «Принглс» прямо из упаковки. Глаза у него, как я заметил, были слегка красные.
— Вот ты где!
— Вот где я.
— Ищу тебя от самого Брюсселя! Даже подумал, что ты сошел с поезда.
— Нет, я здесь.
— Не слишком рано для чипсов?
Алби вздохнул, и я решил не заострять на этом внимания.
— Война — эмоциональная тема.
— Да. Знаю.
— Кажется, я вышел из себя.
Он перевернул пакетик и вытряхнул остатки чипсов себе в рот.
— Твоя мать считает, что мне следует извиниться.
— А ты должен делать все, что говорит мама.
— Нет, я сам хочу. Я хочу извиниться.
— Все нормально. Проехали. — Он облизнул палец и начал подбирать крошки со дна.
— Так ты идешь, Эгг?
— Через минуту.
— Ладно. Ладно. Рад, что увидишь Амстердам?
Он дернул плечом:
— Жду не дождусь.
— Да. Я тоже. Я тоже. Что ж… — Я опустил руку на его плечо и тут же убрал. — Увидимся через минуту.
— Пап!
— Что, Алби?
— Я бы пошел с тобой на военное кладбище, если бы ты захотел. Просто есть другие места, с которых я бы предпочел начать.
— Хорошо, — сказал я. — Постараюсь запомнить. — Я огляделся, пытаясь решить, чем бы таким зацементировать перемирие. — Хочешь еще чего-нибудь? У них тут есть вафли. Или «Киндер буэно»?
— Нет, мне же не шесть лет.
— Действительно, — сказал я и вернулся на место.
Вот, пожалуй, и все, что случилось с нами в Бельгии.
67. Грахтенгордель
Я здесь бывал и раньше, один раз с Конни, а также на конференциях, поэтому мой опыт был несколько односторонним, причем воспринимать Амстердам как город греха для меня было так же странно, как считать, что Челтнем — это средоточие наркопритонов. Оба облика Амстердама, благопристойный и сомнительный, явились нам почти сразу, пока мы волокли наши чемоданы по улицам, ведущим на запад от центрального вокзала к каналу Кайзерграхт; прекрасные, высокие дома семнадцатого века, незашторенные окна гостиных и кухонь с медными сковородками, маленькие сувенирные лавки, торгующие блокнотами и свечами, витрины с розовой подсветкой и с проститутками в бикини, пьющими чай из кружки, булочная, кафе, заполненное обкуренными скейтбордистами, магазин велосипедов. Амстердам был законодателем мод для европейских городов; архитектор, возможно босой и небритый. Привет, парни, зовите меня Тони! — говорит Амстердам своим детям и наливает каждому по кружке пива.
Мы пересекли мост у Херенстраат.
