Считается, что в современных взаимоотношениях большую роль играет наличие чувства юмора. Все будет хорошо, как нас уверяют, если вы способны заставить друг друга смеяться, при такой трактовке успешный брак, по сути, становится сплошной импровизацией. Для того, кто чувствовал потребность в свежем материале, вроде меня, той длинной, обезвоженной ночью, это представляло проблему. Мне всегда нравилось смешить Конни, я испытывал от этого удовлетворение и уверенность, потому что смех, наверное, основан на удивлении, а это хорошо, когда можешь удивлять. Но, как случается со стареющим спортсменом, моя ответная реакция все больше замедлялась, и теперь для меня стало совершенно обычным делом придумать остроумный ответ на реплику, произнесенную на несколько лет раньше. Как следствие, я перебирал старые шутки, старые истории, и временами мне казалось, что Конни провела первые три года, смеясь моим шуткам, а последующие двадцать один — вздыхая над ними. Где-то по пути я растерял свое чувство юмора и теперь был способен только на игру слов, что отнюдь не одно и то же. «Я опасаюсь худшего!»
[36]
Шутка пришла ко мне на ум в пивном зале, и я подумал, не использовать ли ее за завтраком. Я предложу Конни белесую колбасу, а когда она откажется, скажу: «Проблема с тобой, Конни, в том, что ты всегда опасаешься худшего!» Это была хорошая шутка, впрочем, наверное, недостаточно хорошая, чтобы спасти наш брак.
И тем не менее было время, когда я постоянно смешил Конни, а когда родился Алби, я надеялся еще больше развить в себе эту способность. Мысленно представлял себя этаким Роальдом Далем
[37]
, чудаком и острословом, на ходу придумывающим истории и героев, облепленный детишками с горящими лицами, выражающими смех, восторг и любовь. Я так и не достиг этого, сам не знаю почему; возможно, из-за того, что случилось с нашей дочерью. Безусловно, это меня изменило, нас обоих изменило. Жизнь больше не казалась такой легкой.
Как бы там ни было, Алби так и не оценил моего юмора. Я старался изо всех сил, но получалось тошнотворно и застенчиво, как у детского аниматора, понимающего, что выступление проваливается. Я мог оторвать фалангу большого пальца и приделать ее на место, но, если ребенок не совсем тупой, этот номер не проходит. Алби никогда не был тупицей. Когда я старался говорить смешными голосами, читая ему книжку, он явно смущался. По правде говоря, когда я думаю об этом, то даже не припомню, рассмеялся ли мой сын когда-нибудь, если только дело не касалось моих физических травм, и иногда я жалел, что Конни ни разу ему не сказала: «Ты можешь не поверить, Эгг, но когда-то в прошлом твой отец все время меня смешил, мы, бывало, проговорим всю ночь, смеясь до слез. Когда-то в прошлом».
И вот я опасаюсь худшего.
94. Мятные пастилки
Как это ни грустно, мы покинули гостиницу до завтрака и проехали на такси по спящему городу в Мюнхенский аэропорт, о котором мало что можно сказать. Представьте аэропорт.
Я с ужасом думал об Англии. Как провалившаяся футбольная команда, возвращающаяся после унизительного счета 9: 0, мы сидели в зале отправления, не в силах говорить и даже поднять глаза. Я бы хотел извиниться за сына. Всю жизнь буду помнить его лицо, потрясение и стыд, словно я дал ему пощечину, впрочем, по-своему это так и было. И в эту секунду аналогия с футбольной командой рассыпалась. Мы не были командой. Я был тем вратарем, который пропустил все девять голов.
Неужели я вернусь на работу почти на две недели раньше? Что скажут коллеги? Почувствуют ли недоброе? Отпуск этого человека оказался таким плохим, что разрушил семью! Они сбежали, на самом деле сбежали; один в Голландии, другая — в Германии. Даже если бы я не пошел на работу, даже если бы мы с Конни остались дома и жили за задернутыми шторами, нас бы мучило отсутствие Алби. Как я уже однажды говорил, вполне возможно, он прекрасно проводит время. У него есть паспорт, мобильник, доступ к деньгам, томик Камю и чрезвычайно сексуальная девица; ему даже можно позавидовать. Но, не зная наверняка, когда брошенные слова так и остались между нами, невозможно было не мучиться тревогой. Извиниться за сына. Где он сейчас — в каком-нибудь берлинском наркопритоне? Едет пьяным на поезде в Чехии, курит марихуану в заброшенном доме в Роттердаме, лежит избитый где-нибудь на глухой улочке Мадрида? Вернется ли он в сентябре, октябре, к Рождеству или вообще? А как же его учеба? Неужели он бросит колледж, которого добивался, хоть и слабо? Что, если Европа просто… проглотит его?
Я больше не мог сидеть спокойно.
— Пойду прогуляться, — сказал я.
— Сейчас?
— Времени полно.
— Увидимся у выхода. — Она пожала плечами. — Возьми свою сумку.
В прогулке по аэропорту есть определенный оптимизм. Что вообще мы ожидаем найти — что-то новое и очаровательное? Я пошел взглянуть, на что похож немецкий газетный киоск, и, убедившись, что он такой же, как в Англии, собрался купить мятных пастилок на последние несколько евро, когда зазвонил мобильник.
Я пошарил в кармане. Вдруг это Алби? На экране высветился номер +39 — Испания, Италия?
— Синьор Петерсен?
— Oui, c’est moi
[38]
, — сказал я, растерявшись.
— Buongiorno, я звоню из пансиона Альбертини насчет вашей брони.
— Ja, ja, — произнес я, затыкая другое ухо пальцем.
— Я очень старался, но, к сожалению, передвинуть бронь за такой короткий срок невозможно. Примите мои извинения.
— Моя бронь?
— Вы же изменили планы и приезжаете теперь в Венецию завтра вечером?
— Нет, нет, вовсе нет. Только через три-четыре дня. — (Таков был наш план: поездом переехать через Альпы, потом провести по одной ночи в Вероне, Виченце, Падуе, а затем отправиться в Венецию.) — Когда он, то есть я, когда я звонил?
— Минут пятнадцать тому назад.
— По телефону?
Пауза для дураков.
— Si…
— Я бронировал один одноместный и один двухместный номер. Какой из них я попросил переписать?
— Двухместный.
— На завтра?
— Si, на завтра. Но мы говорили об этом всего пятнадцать минут назад…
— Я, случайно, не упомянул, откуда звоню?
— Я не понимаю…
— А вы уверены, что это был синьор Петерсен?
— Si.
Алби! Это наверняка звонил Алби, пытался переделать мое расписание, воспользоваться нашей бронью и сэкономить денег. Значит, они все-таки направляются в Венецию.
— Что ж, grazie mille за попытку.
