Дом Галины Николаевны находился в поселке Союза театральных деятелей, хотя ни к одному известному мне театру мамина подруга отношения не имела. Театральным деятелем был Галкин отец, в наследство от которого она и получила большой участок с лесными деревьями, среди которых краснел черепичной крышей построенный на века особняк. Мужем Галина не обзавелась из-за увлечения девочками. Детьми по той же самой причине тоже и после смерти родителей осталась в загородных хоромах полноправной хозяйкой. Попав под порочное очарование подруги, мама устроила так, что Галка вела бухгалтерию в нашем семейном бизнесе, и это давало формальный повод матушке в любое время дня и ночи приезжать в Любимовку «по делам».
Мы припарковались напротив дома Галины у забора музея-усадьбы, где юный Станиславский, проведший детство в этих стенах, проникался духом современного театра. Несколько позже приглашенный погостить в имении Чехов, вдохновившись красотами Любимовки, написал здесь свой «Вишневый сад». Ну а Союз театральных деятелей обнес усадьбу сплошным забором, запер ворота на большой висячий замок и неспешно принялся реконструировать красивейший господский дом, театральный павильон и церковь Покрова Пресвятой Богородицы, от которой остались лишь стены первого яруса да колокольня. Я с нетерпением жду, когда закончится реконструкция, ибо договорилась с нужными людьми о продаже дома-музея мне в полную и безраздельную собственность. Уж больно хорош вишневый сад и пристань с лодочками на реке. На нее открывается дивный вид из основной усадьбы, и я подумываю сделать в Любимовке что-то типа закрытого клуба для избранных.
Я тронула за плечо Льва и, понизив голос, проговорила:
– Володя, слушай меня внимательно. Пойдешь в дом один, я буду ждать у забора. Позвонишь, откроет мамина подруга Галина. Ты скажешь, что приехал к Ангелине Тихоновне. Когда выйдет мать, спросишь, все ли у нее в порядке. Если она скажет, что да, отведешь ее ко мне, а сам вернешься в машину.
– А если скажет, что не в порядке? – хмуро осведомился друг детства.
– Тогда извинишься, повернешься и уйдешь.
Он откинул широкой пятерней с крутого лба непокорную русую прядь и тихо спросил:
– Кир, чего ты боишься?
Я не ответила, избегая смотреть в светлые Вовкины глаза, настойчиво ищущие моего взгляда. Лишь небрежно обронила:
– Ключи в зажигании оставь.
Сосредоточенно выбралась из машины и направилась к дыре в заборе, ни секунды не сомневаясь, что Левченко последует за мной. Мысли, одна тревожнее другой, крутились в голове. У Галины должно быть чисто, но если там полиция, я увижу это через прозрачные стекла веранды. Увижу и дам деру. С такими деньгами, какие лежат у меня в сумке, можно где-нибудь затаиться, переждать неприятности и, когда все утихнет, уехать далеко-далеко. Подальше от этого кошмара и безумного испанца, превратившего мою жизнь в бег зайца по пересеченной местности. Я приблизилась к забору и проверила свою догадку. Как и в прошлый раз, висящая на одном гвозде штакетина легко подалась в сторону, открывая лаз на территорию коттеджного поселка. Именно у этой дыры пару месяцев назад я ждала мать, заподозрившую свою возлюбленную в неверности и решившую застукать ее с поличным. Меня она прихватила для моральной поддержки. Мама пошла первой, велев мне никуда не уходить, быть на стреме и дожидаться специального знака. Так и не дождавшись сигнала родительницы, я к утру вернулась домой, а матушка еще неделю гостила у оказавшейся верной Галки.
– Показывай, куда идти? – вывел меня из задумчивости голос приятеля.
Я отодвинула доску и указала на образовавшуюся в заборе дыру. Вовка пролез первым, за ним нырнула я. Между облетевшими стволами деревьев виднелись огни Галининой дачи.
– Вон, видишь? – указала я на залитый светом дом.
– Понял, – кивнул Вовка.
Лев повернулся ко мне спиной и двинулся по желтеющей траве в указанную сторону.
* * *
– Да, я только что из Индии, – елейным голосом, каким обычно говорил, сообщил Бодлер, отвечая на вопрос толстяка Гюстава Ле Вавассера.
Шарль присел на свободный стул, закинул ногу на ногу и, поигрывая тростью, мечтательно протянул:
– Остров Маврикий! Остров Бурбон! Малабар, Цейлон, Индостан, Кейптаун. Надо заметить, приятные были прогулки.
– А женщины? Какие там женщины?
– Хороши, чертовки! Я вынес из путешествия культ черной Венеры и с трудом могу смотреть на белых шлюх. А что нового в Париже?
– У нас все только и говорят, что о Теодоре де Банвиле! Должно быть, ты еще не слышал о его шумном успехе? Де Банвиль выпустил сборник «Кариатиды», – с завистливыми нотками в голосе сообщил Гюстав. – Сборник поистине великолепен!
– Как же, читал, – безразличным тоном откликнулся Шарль, в глубине души снедаемый возмущением: почему он, а не я? И снисходительно продолжил: – Согласен, стихи виртуозные. Теодор так и жонглирует рифмами и ритмом, но в этом светлом бряцании колокольчика нет ни одной интересной мысли.
– Ты так критикуешь Теодора, словно написал что-то более достойное, – насупился толстяк.
Бодлер окинул многозначительным взглядом сидящих рядом приятелей по «Нормандской школе» и поднял руку, привлекая внимание обслуги к их столу.
– Вина моим приятелям, – распорядился Шарль, обращаясь к хозяину ресторана. И, дождавшись, когда принесут подносы с бутылками и разольют по бокалам живительную влагу, начал декламировать:
Когда в морском пути тоска грызет матросов,
Они, досужий час желая скоротать,
Беспечных ловят птиц, огромных альбатросов,
Которые суда так любят провожать.
И вот, когда царя любимого лазури
На палубе кладут, он снежных два крыла,
Умевших так легко парить навстречу буре,
Застенчиво влачит, как два больших весла.
Быстрейший из гонцов, как грузно он ступает!
Краса воздушных стран, как стал он вдруг смешон!
Дразня, тот в клюв ему табачный дым пускает,
Тот веселит толпу, хромая, как и он.
Поэт, вот образ твой! Ты также без усилья
Летаешь в облаках, средь молний и громов,
Но исполинские тебе мешают крылья
Внизу ходить, в толпе, средь шарканья глупцов
[3]
.
«Нормандские школяры» внимали Бодлеру с изумленными и растерянными лицами. Они были потрясены созданным поэтом образом надломленного страдания. Веселье само собой сошло на нет. Допив вино, приятели стали потихоньку расходиться по домам. Поднялся из-за стола и Бодлер. Шествуя мимо опустевших столов, он направлялся к выходу и у самой двери чуть не сбил с ног рослую мулатку, разъяренно сверкнувшую на него бархатными черными глазами. От девушки пахнуло дикостью и мускусом. Шарль тут же потерял голову, сраженный необычной внешностью прелестницы. Она была именно такая, каких он выделял – вульгарная, свирепая, вызывающая похоть аппетитной худобой чернокожего тела.
